Некогда его род был могуч, многочисленен, знал почет, да уважение среди соседей и за тридевять земель, окрест края родного. Беда пришла их же силою оплаченная. Чудь всегда слыли лучшими старателями. Мать-земля давала им все, чего желали дети ее благодарные да послушные. Вгрызались они в твердь, извлекая на свет уж какие сокровища да чудеса. Легенды ходили об их мастерстве, богатстве сказочном. Но однажды чудские старатели откопали то, чему не следовало на свет Ярило али звезд благосклонных являться. В тот день штольни наполнились криком и ужасом, кровью да отчаянием.

Под земной твердью в неприступной скале спало нечто. Никто не знал имени того создания. Раскопали чудские старатели полоза, чье тело было, что добрая река, — конца и края не видать. Ожил полоз и кверху заскользил, стены штольни ломая, словно скорлупку хлипкую. Сказывали такое, что уж на что тварь была жуткой, даже солнце не рискнуло взойти на день следующий. Мрак весь мир сковал, погибель суля детям земным. Бежал род человечий, птицы да звери. Да что там люди, нечисть лесная да болотная уж на что бесшабашная, дак и то по норам да весям попряталась, развязки страшной ожидая.

И тогда вышли чудь горем опоясанные, всем миром вышли на бой с полозом, все как один, плечом к плечу встали. Ох, и тяжко пришлось им. Гиб чудской люд десятками, землю мать телами устилая, аки ковер погостовый. Полоза не брали ни топоры, ни мечи, ни копья. Стрелы от его шкуры только отскакивали, лишь щекоча змея проклятущего. А полоз жрал их, ломал, калечил, в сырую грязь вбивал. Когда от великого племени осталась горстка шаманов, ходящими звавшимися, те встали насмерть и шагу более мерзкой твари не сдавая. По их пятам шли девы священные, их жены и матери — зрящие. Положив ладони на плечи мужей, они отдавали себя, всю свою силу и жизнь защитникам передавая. И тогда на остриях копий чудских вспыхнули алмазы злые, хищные, да дюже острые. Пробили чуди шкуру зверя неистового, к земле пригвоздили его.

Как не кололи да резали, — живет исчадие недр, не испускает дух. И тогда первомать Кая, старшая роду чуди, руки простерла на раны полоза, разверзла плоть, да сердце червя вырвала. Есть зло, кое не надобно пробуждать. Есть двери, кои нельзя затворить. Но можно подпереть, засовов навесить да забыть. Авось, канет в лету? Чудские девы из тех, что в живых остались закляли проклятое сердце полоза, в камень его обратив. Застыл червь поганый да издох. Тело его лоскутами распалось, кровь зеленая шипящая залила землю несчастную, пороча да отравляя. Сердце полоза, в камень заклятое, в самую глубокую штольню забросили. Завалили ходы и город свой с землей сровняли. Даже название его со всех карт вымарали, чтоб никто и никогда не нашел больше того ужаса.

Но умны были чудские предки, прозорливы да в силах своих расчетливы. Едва сердце полоза похоронено, а уж легенда родилась — вернуться на свет суждено твари подземной. Ничто не удержит зло. Вернется однажды гад пробужденный. Да только без тела. А значит искать будет змей себе пристанища. Так вот, чтобы спал полоз, род чуди, пробудивший его, клятву дал сам себе — до скончания дней своих и дней детей, и дней детей от детей бдеть покой камня проклятого, кой Ангатиром назван был. Их сердца на веки с камнем стали связанны. От того, зрящие девы чудские не могли покидать края родные. Без их тепла и заботы, неспокойны сны у камня проклятого.

Шли годы, а род чуди редел, будто болезнь какая его скашивала. Деток меньше нарождалось, а взрослые слабли. Шаманы забывали предков заветы да былые знания, старатели искусство свое понапрасну растрачивали да корысти людской все чащи поддавались. Ходящие в земли далекие отправлялись, да так и не возвращались. Так и случилось, что Гату да девы его едва ль не последними из рода, что полоза сразил, жить и остались.

Из дум, белоглазого вырвал окрик веселый, да залихватский:

— Здоров будешь, чудь дорогой!

Гату так и лежавший на траве, приподнялся на локтях, вглядываясь в лицо говорившего. На полянку вышел мужичек. Щупленький, кривенький, невзрачный, как галька речная. Копны волос на челе, что твой стог сена. С неохотой встал Гату, все так же пристально на незнакомца взирая, да вымолвил:

— И тебе не хворать, ночной охотник.

— Экий, ты шустрый, — ответил мужик, зубами оскалившись. — Узнал, стало быть. А как, ежели не секрет?

— Запах, — буркнул Гату. — Чего ты хочешь?

Мужичок помялся, а у самого глаза словно виноватые.

— В общем, тут какое дело… — начал он, аккуратно подбирая слова. — У тебя жены есть, четыре девы красные, аки солнышка. Так вот я знаю, кто их похитил.

Гату аж пот прошиб.

«Как похитили?».

«Опять?».

«Да что ж за люд-то пошел?! Житья же не дают!».

— Говори быстрее, — рыкнул обычно спокойный Гату. — Что стряслось?

— Они в плену у одной ведьмы. Ее, значится, Лютой ключут, — волколак вздохнул, едва ль не слезу вот-вот пустит. — Я и сам у нее в услужении не по воле доброй. Вот… тебе просила передать.

Белоглазый принял сверток. В нем лежали четыре локона. Поднес он их к губам, запах вдохнул. Признал.

— Что она хочет?

— Чтобы ты сам пришел. Токо с ним очно, стало быть, буду говорить. Так повелела сказать.

Гату призадумался. Долг древлянам он не выплатил. Староста рассчитывал на помощь, да так радовался искренне, когда согласился чудь. Но девы снова в плену, камень этот еще, будь он не ладен. Каждую ночь кошмары насылает, будто уже пробудился окончательно. Белоглазый все гадал, почему на сердце дурно, что его дух тревожит. Вот загадка-то и нашла отгадочку.

— Приведешь к ведьме этой?

— Приведу, — кивнул мужичок. — Токмо путь не близкий, лучше прямо сейчас и отправиться.

— Не могу, — покачал головой Гату. — На меня люди рассчитывают. Нуждаются во мне. Пойду к старосте Тишило. Он хороший человек, будет добр, поймет мою нужду.

На том и порешили. Волколак в селение не пошел, у леса чуди остался дожидаться. Гату шагал, голову повесив.

«Как им сказать? Как забрать надежду, как пламя вспыхнувшую?».

Постучавшись в дверь дома старосты, Гату вошел хмурый, что грозовая туча. Староста по-своему это истолковал.

— Хворь напала, Гатушка?

— Идти мне от вас надо, Тишило… — ответил белоглазый, не привыкший ходить вокруг, да около. — В беду мои жены попали. Вызволять надобно. Не серчай да лихом не поминай, но ухожу я.

— Ну, что ж… — раздосадовано протянул староста. — Надо, так надо. Дай хоть в дорожку тебе чего соберем.

— Не надо. И на том спасибо, что понимаешь меня, да не обижаешься.

— И слышать ничего не хочу, — бросил староста, замахав руками. — Что люди скажут, коли узнают, что от Тишило гость дорогой с пустыми карманами ушел? Посиди, я ща.

Белоглазый покорно присел на лавку, не желая обижать хозяина. Тишило выбежал во двор. Некоторое время его не было, а как воротился, с улицы крикнул:

— Гатушка, выходи, собрали мы тебе добра в дороженьку.

Едва белоглазый показался на пороге, замер, взирая на селян собравшихся. У кого вилы в руках, кто при мече, аль топоре. На крышах лучники сидят, стрелки на тетиву укладывая.

— Уж теперь ты не серчай, Гатушка. Я ж с тобой, как с родным, а ты вона как. Ну, тогда и мы вона как. Не хошь по добру, будем, значится, по принуждению. Доработаешь, сколько было условлено. Потом иди, хоть на все четыре стороны!

Гату ничего не ответил, только подумал.

«Вот же дурень. Всю деревню пригнал. Детьми да бабами ты от меня закрываешься? Думаешь, не стану при них вас крушить да ломать? И правда не стану. Да токмо не удивительно теперь, что вас хазарин так посек. Видимо, было за что».

Белоглазого связали по рукам и ногам, все время держа наготове оружие. Меж тем, плотники работали, как муравьи. Для чудя клетку навесную строили, боясь к ночи не поспеть.

«Какие вы, оказывается, старательные можете быть! Диву даюсь, — думал Гату, с усмешкой поглядывая за их работой. — В деревне забор починить не поспевали, а тут целый дом для меня справили за день».