Теплая кровь пойманного накануне зайца еще не успела остыть. Тонкими струйками она стекала с губ белоглазого, скапливаясь на подбородке. Гату жевал, не обращая на это внимание. Распахнув свои огромные глаза, он всматривался в очертания деревьев. Вслушивался в каждый шорох, будто это для него было музыкой, и наслаждался покоем после очередного длинного дня. Вот на ветку хлопая могучими крыльями опустилась неясыть бородатая. Головою вращает, да глазищами сверкает. Перья у нее ладные, одно к одному, пепельные. Красивая птица, могучая, да статная. Хозяюшка ночная, быстра, да удалая. Каждое шевеление листочка слышит она, каждый скрип коры, да малой веточки. Чудь улыбнулся, глядя мимо совы. Крошечная зорька под еловыми ветвями затаилась. Ни дохнет, ни пошевелится. Знает, от кого деру давать бесполезно. Ждет, пока неясыть сама упорхнет прочь.

Чудь еще долго наблюдал за невидимым противостоянием охотника и дичи, как вдруг его чуткого слуха донеслось нечто странное. То ли крик, то ли шепот, то ли все вместе, да сразу. Гату поднялся, головой повертел. Непонятно откуда звуки исходят. Будто бы пение лесной покой пронзило. Многоголосное, да дюже мрачное. Не бывает добра от таких песен. И хоть он не боялся ночной нечисти, живая кровь в жилах не желала тут оставаться.

«Уходи», — шептало чутье шамана.

«Прочь», — вторил опыт.

Но окромя того, что чудь был могуч и силен, да страху не знавал, был он любопытен до всяческого непонятного. Никогда еще в жизни Гату не оставлял за спиной такого, что бы познать не взялся. Снова опустившись на землю, он положил ладони к дерну, вслушиваясь в свои ощущения. Ворчала мать-земля, тоже не в восторге прибывая от происходящего. Где-то недалече пакость творилась, да какая не мог разуметь чудь белоглазая. Озираясь, да принюхиваясь, Гату двинулся по сумрачному зову, на полусогнутых ногах, боясь спугнуть странное диво ночное. По мере того, как он приближался, голоса поющих духов становились различимы. Но чудь тотчас заставил себя их не слушать. Черные речи вели те отродия. Шептали такое, что иной добрый муж али витязь, уже валялись бы уши зажавши.

На полянке, залитой лунным светом стояла нагая девушка. Волосы чернявые, спутанные. Тельце детское совсем, юное, уже жизни уроки видавшее. Синяки, кровоподтеки, ссадины. Стояла та дева глаза под ноги опустивши в зловонную яму, что собственными руками и вырыла. Чудь не видел, что там скрывалось, но такую вонь чуял, что ноздри хотелось зажать, да отвернуться. Поляну окружала нечисть разномастная. Кто только не пришел на жуткий ритуал подивиться, да новую нареченную длань свою приветствовать. А Гату стоял, злобные взгляды на себе срывая, да помалкивал. Не от того, что боялся иль не знал, с чем его судьба свела. Чудь всем существом своим, от когтей до волосков на коже, учуял, от кого шел тот невыносимый запах. То не яма была, а сама девочка.

Несчастное когда-то чистое и доброе создание, черствело на глазах его. Выгорали мечты и надежды, доброе сердце гниющей коростою покрывалось, и билось медленнее с каждым ударом своим. Сколько же в ней было боли и отчаяния. Всю свою радость и жизнь, она сюда принесла, как пожухлую траву скомкала, да под ноги кинула. Не по силам ее плечам сдюжить, то, что судьба подарила, то, что хлыстом, да палками в нее вдалбливали.

Меж тем, чудь внимательно следил за девушкой. Она все еще колебалась. Ветерок колыхал колтуны в волосах, а на белоснежной коже проступали мурашки. Она часто задышала, будто решаясь наконец покончить с начатым.

«Не тревожься»

«Не плачь»

«Мы согреем тебя»

Шептала нечисть лесная, в хороводе бесовском покачиваясь. Хихикая, зубами пощелкивая, подвывая, да хрипя, жадные слюни наземь роняя.

«Возьми кинжал»

«Окропи кости кровью»

Шептали черные хозяева ведьмовской поляны. А девушка все не решалась, не видя людскими глазами, какой ураган под ее ногами в тот миг бушевал. В земной тверди плотоядно бурля пробуждалось нечто, чему чудь не разумел имени али названия. Что-то древнее не только Гату самого, а всех ныне живущих старше оно. Не чудище, не ночная тварь. То была сила ведьмовская и черная. Она была страшнее самой лютой злобы, да темнее самой темной сажи печной. Голодная, не знающая покоя и устали.

— Не надо, милая, — прошептал чудь, глядя на застывшую аки столб девушка. — Не дури. Не впускай эту заразу в себя.

Он знал, что та его не услышит, но не смел кричать. Будто окаменели ноги чуди. Подобно суровому рогу, свалившемуся на голову этой бедной девушки, к Гату явилось осознание. Нельзя спасти в этом мире каждого. Не сегодня, так завтра, она вернется сюда. А нечисть резвилась вокруг, как ярмарка людская и праздная. Свистели кикиморы, завывали вурдалаки, да плясами безумные лесавки, да дрекаваки хихикали.

Сжав кулаки, Гату решительно шагнул в круг. В его душе бушевало пламя ярче огня костра, да степного ветра неистовее. Взвыла нечисть лесная, пуще прежнего, да замерла. Сильные пальцы Гату обвили стройную девичью шею, касаясь тонкой кожи толстыми и острыми когтями. Один рывок и нет ее. И тут чудь замер, колдовским мороком скованный. Делая шаг тот, он решился прервать мучения бедной запутавшейся девочки. На себя взять вину за жизнь светлую сгубленную. Да только вот не по силам оказалось прервать ее.

«Чем она заслужила смерть?».

«Тем, что защиты сыскать не может?».

«Тем, что живет аки собака пинками забитая?».

«Тем, что жить хотела свободной, а не ковром ногами хозяйскими топтаным?».

«Ты ей роком себя, чудь белоглазая, выбрал?».

«Тогда рви. Всяких она видывала, да с такими лжецами как ты еще судьба не сводила».

«Рви, чудь белоглазая! Чего застыл, душа твоя, кривая?».

Гату опустил руки. На тончайшей лебединой шее остались легкие отметины. Он обошел девушку, вглядываясь ей в лицо. Бедняжка его не видела. Ничего в мире не могло сейчас забрать ее вниманием, окромя кинжала в руках и костей птицы под ногами. Вздохнул чудь тяжело, да сгорбившись побрел прочь, более не оглядываясь. С каждым шагом ноги, что опускалась наземь, он чувствовал вину и слабость. Не бывает в жизни легких путей, да простых решений. Да только будь ты трижды мудрецом, али старцем годами закаленным, не сможешь решать за другого, что есть его судьба. Не сможешь, коли есть в тебе честь, да разумение справедливости. Даже зло лютое позади оставляя, ты шанс ему даешь добром однажды статься. Хоть иные и не смогут никогда омыться, да очиститься.

Вдалеке за спиной ночь пронзил яростный крик. Впервые за долгие годы Гату почувствовал, как у него побежали мурашки по спине. На лбу выступила испарина, а сердце забилось, как синичка в клети, трепеща листочком на ветру.

«Молитесь теперь богам, каких только на свете вы знаете».

Позабыв об усталости, Гату опустился на четвереньки и прыснул наутек. Такому должно случаться порой. Не может в мире иначе быть. За каждую невинную девочку, злым мужем опороченную, за каждую пощечину, да плеть по спине, за каждый синяк и ссадинку. Пущай одна супротив многих тысяч, но народится такая, что спросит с вас. И с виновных, и под руку попавшихся. Вы сами порождаете зло да тьму-тьмущую. Закаляете таких как она, подобно стали булатной.

«Ну, что ж готовьтесь, теперь. Вы создали жуткое оружие».

Чудь бежал два дня и две ночи. Ноги несли его прочь от проклятого места. Он знал, что не спроста все это. Не случаются такие встречи понапрасну. Мрачные времена наступают. Грядет горе всему роду человеческому. Не просыпается лихо по одному. Всегда за бедою, ступает беда, беду погоняя. А Гату тем временем все еще опаздывал. Уходил караван все дальше в Таврию, за горами что, в степях караимских.

Сознавая, что это его последний шанс, чудь решил, что пришло время рисковать по-настоящему. Выпал день, когда на карту приходится ставить последнее, не своей судьбой, а чем-то большим рискуя.

Он долго искал подходящее место, пока не наткнулся на крошечный островок посреди ручья. Места хватало только чтобы опустить ступни, но и того предостаточно. Походя вокруг, чудь нарвал сосновых веток, два подорожника. Лаская водную гладь, он один за другим достал пять небольших кремней. Все свои находки сложил рядом с ручьем и отправился дальше. Пришлось дожидаться ночи, поскольку прочие ингредиенты для ритуала так просто уже не сыскать было. Выйдя к болоту, Гату изловил жирную жабу, осторожно упрятав ее в поясной мешочек. Оставив топи, он вернулся в сосновый бор. К тому времени проснулись сверчки, наполняя окрестности своим стрекочущим бормотанием. Их песня была спокойной и мягкой. Ни одного лишнего звука, лишь шелестящее потрескивание, баюкающее душу. Побродив еще с час, чудь добыл последнее из того, что искал — ночного мотылька. Бережно касаясь насекомого грубыми пальцами, Гату зажал его в кулак, боясь подавить, да так и отправившись обратно к ручью.