Спектакль был показан в апреле 1922 года. Зрители были и растеряны, и раздражены. Спектакль принимали то ли за пародию, то ли за мистификацию. Между тем ни того ни другого не было — была просто торопливая, неопрятная самодеятельность. Но театр удалось отстоять — в следующем году здание официально передали Мейерхольду.
А теперь я отвлекусь от сцены и сделаю два небольших, но важных и непохожих друг на друга отступления. Первое касается семьи нашего героя. Она в эти дни резко изменилась, и я не возьмусь однозначно сказать, как — в лучшую или худшую сторону. Как чаще всего бывает, место имело и то и другое. Можно было бы опустить эту интимную часть биографии режиссера или отделаться скороговоркой (что я, в сущности, уже сделал в самом начале книги), но она ярко, эффектно вписалась в его жизнь и творчество и невольно взывает сейчас к объективному рассмотрению.
Зинаида Николаевна Райх, дочь обрусевшего немца, образованного рабочего-железнодорожника, была незаурядной, хотя и не самой далекой женщиной. Она поверхностно училась на всяких гуманитарных курсах, работала машинисткой в эсеровской газете, считалась красавицей. В июле 1917 года крестьянский поэт Алексей Ганин, близкий к эсерам, познакомил ее с Сергеем Есениным, за которого она почти моментально вышла замуж. Брак не заладился, хотя продлился без малого четыре года. Великий поэт был с избытком наделен множеством слабостей. Любил пить (и напиваться). Любил женщин (но лишь по-стольку-постольку). Не любил евреев (но со многими был дружен — одна из них, недолго бывшая его возлюбленной, даже родила от него выдающегося потомка — я говорю о Есенине-Вольпине). Не любил советскую власть (хотя свято чтил Ленина) и так далее. Анна Ахматова говорила про него иронично и метко: «Слишком уж он был занят собой. Одним собой. Даже женщины его не интересовали нисколько. Его занимало одно — как ему лучше носить чуб: на правую сторону или на левую сторону?»
Многие полагают, что развели их друзья Есенина и «мужиковствующие» поэты, упирая главным образом на то, что Зинаида была еврейкой. Эту глупость более всех разносил Анатолий Мариенгоф, любовно и ревниво опекавший тогда Есенина. (Набоков выдает как общеизвестное слух о бисексуальной склонности обоих поэтов — разумеется, я не могу подтвердить это или опровергнуть, хотя то же самое не раз слышал.)
Зинаида родила от Есенина двоих детей — Татьяну и Константина — и была им хорошей матерью. Заразившись от маленького сына волчанкой, она едва выжила, но детей уже иметь не могла. Она была честолюбива, любила уют и роскошь — впрочем, и то, и другое, и третье не бездумно. Серьезной слабостью ее была сугубая и болезненная сексуальность — с ее приступами приходилось мириться. Она любила Есенина — его талант, его запойные капризы, его непутевость — любила и до, и после его самоубийства.
А что же Мейерхольд? Кажется, он впервые увидел ее в Наркомпросе, где она тогда работала секретаршей. Ее облик — высокая, своеобразно красивая, слегка мужеподобная (кожаная куртка, узкие сапоги) — сразу покорил его. После двух-трех объяснений он предложил ей стать великой актрисой — естественно, под его личным и любовным руководством. Недолго размышляя, она согласилась. Мейерхольд угадал в ней небольшие способности, но этого было достаточно, чтобы уверить себя и ее, что его безошибочная педагогика способна творить чудеса. Так Зинаида Райх внезапно для всех сделалась большой актрисой — первой актрисой театра Мейерхольда. Вообще-то она поначалу подумывала о режиссуре, но подумывала нерешительно — актерство постепенно захватило ее. Правда, первую серьезную роль она сыграла только в 1924 году. Мейерхольд любовно и старательно готовил ее к сцене.
Он трогательно, почти истерично любил ее. Был, если говорить правду, подкаблучником, но она, слава богу, не слишком злоупотребляла его страстью. Он полюбил ее детей, усыновил их официально. Вдобавок он не дал ей свою фамилию, а взял ее — значился теперь в документах как «Мейерхольд-Райх». Беда была в том, что он не только не стеснялся своей подкаблучности, но даже любовно ее демонстрировал и… как будто наслаждался ею.
Алексей Файко, драматург, с которым он подружился в начале двадцатых, описал в своих воспоминаниях — не без иронии — одну из встреч в доме на Новинском: «Я наблюдал за Мейерхольдом, и мне казалось, что он мало слушает то, о чем говорит, потому что главной его заботой были комфорт и покой Зинаиды Николаевны: то он клал одну подушку к ней за спину, то бросал другую на пол ей под ноги, то прикрывал пледом ее колени, то задергивал штору от солнца, то проверял, не дует ли форточка. Он весь был в сосредоточенном и самозабвенном движении…»
Был штрих, в который я не поверил бы, если б он не был столь достоверен. Есенин вдруг воспылал любовью к своей бывшей жене, часто навещал ее и детей (которые чурались его). Сам Мейерхольд, разумеется, не смел возражать против его визитов, хотя нередко гость приходил крепко выпивши и громко извещал, что «набьет морду этому Треплеву», укравшему у него жену и детей. Но эти визиты были еще полбеды. Зинаида Николаевна сама взялась устраивать «тайные» свидания с бывшим мужем. Они сходились на квартире Зинаиды Гейман, ее близкой подруги. До Мейерхольда дошла эта новость, и он имел решительный разговор с подругой: «Я знаю, что вы помогаете Зинаиде встречаться с Есениным. Прошу, прекратите это: они снова сойдутся, и она будет несчастна»… При этом ни слова упрека жене не было сказано.
В декабре 1925 года Есенин совершил самоубийство. Его сын Константин вспоминал, что «мать лежала в спальне, почти утратив способность реального восприятия… два раза выбегала к нам, порывисто обнимала и говорила, что мы теперь сироты». Когда тело поэта привезли из Ленинграда в Москву в Дом печати, Зинаида Николаевна в самых растрепанных чувствах помчалась туда — Мейрхольд бросился за ней. Он поддерживал свою Зину около гроба, а она плакала, то шепча, то крича: «Сказка моя, куда ты уходишь?!» Муж лишь беспомощно лепетал ей: «Зина, Зиночка, ты же обещала…»
В тот же день она подарила своей подруге и тезке фотографию с надписью: «Тебе, Зинушка, как воспоминание о самом главном и самом страшном в моей жизни — о Сергее…»
А Мейерхольд не только любил свою подкаблучность, свой мазохизм, но даже бравировал им. Он почитал себя достаточно сильным и самовластным, чтобы не стесняться, едва ли не хвастать им. Мне трудно было поверить в рассказ, который ходил в тогдашних светских кругах. Рассказ этот озвучил известный искусствовед Эрих Голлербах, недолгий приятель Есенина и очевидец его разрыва с Зинаидой Райх. Он написал в своих воспоминаниях: «3. жила с режиссером (речь, разумеется, о Мейерхольде. — М. К.). У него были громкая слава, большое влияние, значительные средства. К этому прибавилась еще и молодая, не очень талантливая, но пикантная жена. Он полюбил ее «минимум навеки». Правда, его мужские силы стали заметно иссякать. Но это его не очень удручало — он нашел выход: благословил жену на связи с молодыми людьми и стал непосредственным свидетелем ее эротических забав». О дальнейшем я промолчу, поскольку автор выдал пассаж, который мне лично кажется сущим поклепом.
Однако этот слух довольно широко гулял по обеим столицам. Всё остальное, что я читал у Голлербаха, выглядело очень интеллигентно. Все, кого я ни спрашивал про него — Анна Ахматова, Эмма Герштейн, Любовь Васильевна Шапорина, — говорили о нем только хорошее. По их словам, врать он не умел и не мог. (А рассказ этот был им известен.) Уже много зная про Мейерхольда, про его властный эгоизм, про его вызывающее свободолюбие, про его склонность к экцентрическим поступкам, про его циничное, подчас извращенное толкование общепринятых правил и норм, я могу (не без труда) допустить, что это был не досужий поклеп. (Добавлю к этому фривольную свободу — чтоб не сказать распущенность — нравов в советских интеллигентских кругах в период нэпа.)
Рассказ этот рифмуется с другой историей — веселой и уж точно несомненной. Я знаю из рассказов моего близкого друга Льва Оскаровича Арнштама, известного кинорежиссера, а в прошлом виртуозного концертмейстера Мейерхольда, что Мастер не терпел ни малейшего разврата внутри театра. Когда он случайно застал в мастерской Михаила Жарова и молодую актрису, стоящую перед ним на коленках и совершающую известную операцию, он моментально потребовал выгнать артиста из театра. Все принялись уговаривать Жарова повиниться, просить Мастера о прощении, и когда Жаров начал послушно, чуть ли не слезно каяться, Мейерхольд сжалился — только спросил, подмигнув и чуть понизив голос: «Хорошо хоть сосет?»
