К коронации готовились несколько месяцев. Празднества начались 30 сентября и продолжались две недели.
«Трудно было бы найти собрание более неловких, посредственных и незначительных людей, чем господа правящие государи, к коим можно было бы запросто присовокупить и большинство наследных принцев. Однако природа, обошедшаяся с мужчинами, как мачеха, отдала все свои милости женщинам, большинство коих хорошенькие и сочетают с изяществом любезности превосходное воспитание, которое почти все дали себе сами», — писал Арман, который, как мы видим, вовсе не был равнодушен к женским чарам. На один из балов явились пять сотен дам, в нарядах которых «элегантность и вкус ещё не уступили места роскоши».
«Курфюрст Майнцский, чей ограниченный ум и гордыня обратно пропорциональны его знатности», «выделяется толпой челяди разного калибра, которую он таскает за собой, и чрезмерным великолепием, выставляемым напоказ: 1480 человек, в том числе мадемуазель фон Гудергофен, недавно ставшая графиней, исполняющая при нём обязанности премьер-министра», архиепископ Кёльнский, «чья учтивость, особенно в отношении французов, почти не видна», готовый пожертвовать чем угодно ради «удовольствия блеснуть своим умом», архиепископ Трирский (Арман ещё никогда не видел «более учтивого, любезного государя, а главное, наделённого бо́льшим тактом»). Эти трое «избрали» императора, хотя его имя было известно ещё несколько месяцев назад.
Леопольд не спешил на собственную коронацию: он поохотился в окрестностях города, потом выслал вперёд свою многочисленную семью и, наконец, совершил торжественный въезд 3 октября: о появлении его кортежа возвестили 300 пушечных выстрелов. Свита императора состояла из сотни карет, запряжённых шестериком, на запятках которых стояли лакеи в самых богатых ливреях. Улицы были черны от народа, явившегося поглазеть на пышный кортеж. Процессия направилась в церковь Святого Варфоломея, где архиепископ Майнцский под звуки фанфар и колокольный звон провозгласил Леопольда императором и королём. 9 октября в той же церкви состоялась церемония коронации с соблюдением древних германских обычаев: из церкви император проследовал по чёрно-жёлтому ковру в ратушу, причём великий маршал должен был вскочить верхом на коне на огромную кучу овса, насыпать его в золотую меру и подать императору. Королевский стольник отрезал кусок бычьей туши, жарившейся целиком в деревянном павильоне, и тоже подал императору. Туша и овёс тотчас стали добычей черни, которая разорвала ковёр в клочки и дралась за них, чтобы потом завещать внукам как реликвию.
Герцог де Фронсак сторонился французских эмигрантов, которые вели себя неподобающим образом: «Они (немцы. — Е. Г.) не без причины удивлялись тому, что люди, у которых всё так плохо, открыто критикуют нравы и обычаи своих соседей и нарочито напускают на себя французский тон и манеры, которые шокировали даже тогда, когда наше процветание и наша слава ещё внушали уважение, ныне же сделались совершенно несносными».
В своих претензиях соотечественники заходили слишком далеко. «Я горячо желал бы суметь убедить это множество французов, которые, к моему великому удивлению, разделяемому всеми людьми, слышавшими, как они просят, умоляют государей объединиться и захватить их родину, что это стало бы несчастным и горестным событием для них самих. В самом деле, им ведомо брожение умов, царящее ныне во Франции, чтобы понимать, что при первом же слухе о вводе немецких войск королева, возможно, король, а главное — весь цвет аристократии, дворянской и церковной, будут безжалостно перебиты», — писал Арман в дневнике. Но даже если опасность подвергнуть огню и мечу несколько провинций своей страны для них не в счёт, надо понять, что такими способами народ можно победить или уничтожить, но не изменить. Напротив, когда народ осознает, что в его нынешних бедах повинно новое правительство, он опомнится. Те, кого называют «патриотами», на самом деле секта фанатиков. «Если предоставить её самой себе, она в конце концов обратится в ничто»; если же подвергать её преследованиям, она обзаведётся своими мучениками и «просуществует гораздо дольше, чем ей было отведено природой». Замечательно проницательные слова для 24-летнего человека!
Армана заинтересовала церемония посвящения в рыцари Тевтонского ордена: «...чем дальше нас удаляют от принципов чести, идей рыцарства, возвеличивающих и возвышающих душу, тем больше нам нравится смотреть на их образы». Герцог де Фронсак, для которого «рыцарский шлем всегда будет стоить больше муниципального шарфа», с удовольствием смотрел, как посвящаемый — уроженец Эльзаса, который во Франции уже не считался дворянином, однако в Германии сохранял все права, данные ему по праву рождения, — простёрся ниц перед алтарём в шлеме с опущенным забралом, потом преклонил колено перед Великим магистром ордена и обнимался с братьями-рыцарями. Для будущего пятого герцога Ришельё право рождения значило много...
Из Франкфурта Арман отправился в Вену («Я так часто бывал в Вене и у меня там столько знакомых, что спустя сутки мне уже казалось, будто я жил тут всегда»), намереваясь пробыть там пару дней, а потом отправиться на венгерскую коронацию в Пресбург и, опять же через Вену, вернуться во Францию. Но тут откуда ни возьмись явился Ланжерон, получивший отпуск из армии (в сентябре он был награждён орденом Святого Георгия 4-й степени за сражение под Бьёрком). Он ехал в Париж к больной жене, но, узнав по дороге, что она уже скончалась, заболел сам, и Фронсак заботливо ухаживал за другом. 10 ноября они оба ужинали у принца де Линя, когда вдруг прибыл курьер из расположения русской армии с письмами принцу; это был итальянец Катески — авантюрист из числа тех, что тучами слетались в Россию в погоне за фортуной. Он стал очень красочно рассказывать о недавних военных действиях: после двух морских побед адмирала Ушакова турки ослабели; Килия пала; 20 октября гребная флотилия под командованием де Рибаса и черноморские казаки войскового атамана Головатого прорвались к Дунаю и захватили укрепления в его устье; Измаил будет осаждён; там большой гарнизон и паша — весьма храбрый человек; штурм обещает быть жарким.
Всё сказанное про Измаил было домыслами гонца, однако молодые офицеры, рвавшиеся на войну, немедленно загорелись мыслью отправиться туда. Герцогу де Фронсаку надоело «носить мундир, не подставляя его под пули». Сейчас или никогда! Шарль де Линь, сын принца, тоже решил ехать. Ему было уже 30 лет, и он успел повоевать с пруссаками, участвовал в двух сражениях против турок, причём второй раз под Очаковом, будучи связным между русской и австрийской армиями. Они переглянулись. «Вперёд!» — воскликнул Арман. «Кто передумает, тот трус!» — подхватил Шарль. Его отец всплакнул, но не стал отговаривать. Шарль срочно выехал в Пресбург, чтобы получить у императора разрешение на отъезд, Ланжерон сразу отправился в Бессарабию, а Арман стал собирать вещи.
Никто не знал, что в душе Армана бушевали противоречивые чувства. Конечно, он должен ехать, узнать, наконец, настоящее дело, возможно, покрыть себя славой... Но в Вене остаётся Тереза... Графиня Кинская. Эта женщина казалась ему самой красивой на свете, она была так не похожа на жеманных парижских красавиц, обладая естественным изяществом и непосредственностью да к тому же проницательным умом. Арман был знаком с её братом Францем Дитрихштейном. Терезу против воли выдали замуж за графа Кинского. Выйдя из церкви, он обратился к ней со словами: «Сударыня, мы оба исполнили волю наших родителей; я покидаю вас с сожалением, но не могу от вас скрывать, что уже давно привязан к женщине, без которой не могу жить; я отправляюсь к ней». Вот так она оказалась «ни девицей, ни женой, ни вдовой», по выражению знаменитой художницы Элизабет Виже-Лебрен, написавшей её портрет.
Загнав поглубже в душу любовь, которая и радовала его, и пугала, Арман вместе с другом в ночь на 12 ноября отправился в путь — в распутицу, без лошадей, почти без багажа и без денег, захватив с собой лишь рекомендательное письмо Потёмкину от принца де Линя, но полный воодушевления и надежд. «Я всегда подозревал, что внутри он всё-таки француз!» — воскликнул фельдмаршал Ласси, узнав эту новость.
