«Вечерами воспоминаний» Дюк не ограничивался, его позиция, как всегда, была деятельной: он исходатайствовал разрешение для государственного советника X. X. Стевена, заведовавшего ботаническим садом в Никите, совершить путешествие во Францию и Италию для сбора новых образцов растений, сам прислал в Крым семена из королевского сала, добился возобновления импорта в Одессу французских тканей, содержал за свой счёт 20 учеников лицея, носившего его имя, а в июле 1821 года даже выписал из Симферополя четырёх овец для своего поместья в окрестностях Эврё...
В прежних владениях Дюка тоже не забывали. И. М. Муравьев-Апостол, совершивший в 1820 году «путешествие в Тавриду», отметил, что «татары произносят имя Ришельё с умилением» и «пропадают по нём». Муравьев утешил старосту татарской деревни уверением, что Дюк теперь первый человек в своём отечестве после короля и что, может быть, он ещё вернётся в «приёмное» отечество. По его мнению, герцог был среди татар тем же, кем «Лас-Казас[79] между дикими американцами». В «замке Ришельё» по-прежнему останавливались именитые путешественники. 19 августа 1820 года на рейде Гурзуфа остановился бриг «Мингрелия», и шлюпка доставила на берег семью генерала Н. Н. Раевского, героя Бородина и Битвы народов, и путешествовавшего вместе с ними А. С. Пушкина...
Зато в своём «природном» отечестве Дюк не пользовался всеобщей любовью. 11 апреля 1821 года один из ультраправых депутатов, Доннадьё, на заседании тайного комитета палаты предложил обратиться к королю с просьбой сформировать другое правительство, «поскольку нынешнее — бездарное и антифранцузское». Герцогу по-прежнему кололи глаза его прошлой службой России, хотя он вовсе не был проводником интересов царя и даже отдалился от него, с тех пор как Александр I поддержал Меттерниха в неаполитанском вопросе[80], тогда как в интересах Франции, как их понимал Ришельё, было создание ряда братских монархий, способных уравновесить влияние Англии и противопоставить свой союз крупным абсолютистским державам.
Ришельё прекрасно понимал, что причиной беспорядков на Апеннинах был в большей степени национальный вопрос, чем политический: повстанцы не столько стремились к конституции, сколько желали избавиться от австрийского засилья, поэтому вернуть трон неаполитанскому королю с помощью австрийских штыков — не лучший способ восстановить порядок: эффект, скорее всего, будет обратный. Развивая эту мысль в письме Александру, герцог писал: «Надеюсь, что Вы сумеете убедить Австрию смириться с существованием в Неаполе нескольких учреждений, без коих царствование сей семьи мне кажется невозможным». Но император не прислушался к его советам, как ранее, в 1811 году, не внял его призывам заключить мир с Константинополем. Десятки писем Александру, Каподистрии, Поццо ди Борго, в которых герцог объясняет, настаивает, умоляет, действия не возымели. В итоге вторжение австрийской армии в Италию вызвало восстание в Пьемонте. Даже в Испании «кастильская гордость» восстала против угроз со стороны Священного союза, революционное движение усилилось. Однако Александр... предложил Франции сыграть в Испании ту же роль, что Австрия сыграла в Италии! Неужели у него настолько короткая память? «Я убеждён, что подобная попытка имела бы для дома Бурбонов те же последствия, что и испанская война для Буонапарте, с той лишь разницей, что в данном случае всё произойдёт быстрее, — отрезал Ришельё в письме к Поццо ди Борго от 30 марта. — Я смотрел бы как на изменника своей совести и своему долгу на того, кто её посоветует и осуществит».
Более того, когда Александр в июле 1821 года попросил герцога поддержать начавшееся 25 марта антитурецкое восстание православных греков (ни одна из европейских стран, сочувствуя грекам, не пришла им на помощь, поскольку этого не сделал Священный союз, одержимый страстью к порядку), тот ограничился отправкой в регион нескольких военных кораблей: «Наш флаг будет появляться везде и придёт на помощь всем обиженным и угнетённым».
Интересно, что за подробной информацией по данному вопросу Дюк обратился к Сикару. «Я Вам очень обязан за точность, с коей Вы держите меня в курсе дел сих бедных греков, которые, мне кажется, выбрали самый неудачный момент, чтобы сбросить иго, — писал он 6 (18) мая. — Я сильно опасаюсь великих бед, ибо революции и контрреволюции в сих странах, как и в наших, не замешены на розовой водичке... Во всяком случае, я предвижу череду избиений и опустошений, которым трудно положить конец». Но Франция в то время не могла ввязываться в войну. «Мы искренне переживаем за греков, — разъяснял он Сикару 19 июля (1 августа). — Мы здесь по-прежнему весьма покойны, собираемся построить много мостов, много каналов. На наших глазах создаются общества взаимного страхования, сберегательные кассы и множество учреждений, доказывающих, что дух ассоциации делает быстрые успехи. Повсюду промышленность копошится, шевелится, фабрики находятся в состоянии беспримерного процветания, и признаюсь Вам, что не сумею хорошенько объяснить сему причину... Несмотря на огромное бремя, довлевшее над нами, мы первыми на континенте уменьшили земельный налог, причём почти на 50 миллионов; Вы понимаете, что нам следует беречь это благосостояние как зеницу ока и не рисковать им. Прежде чем вмешиваться в чужие дела, нужно залечить раны, причинённые нашей же глупостью, и нам это удастся в несколько лет, лишь бы нам достало благоразумия и был бы мир...»
Нужно «поставить Францию в более почётное положение, нежели плестись в хвосте Австрии, России и Пруссии», наставлял он Карамана в ноябре 1820 года: «Нам нужно уважение снаружи, чтобы быть сильными внутри». Меттерниху, который в апреле 1821-го намекнул на желательность отставки Паскье — чересчур большого конституционалиста, герцог резко ответил, что всегда выслушает и с благодарностью примет дружеский совет, но не потерпит диктатуры. 9 мая того же года он писал Каподистрии: «Мне кажется, что в последнее время всем слишком нравится считать нас логовом зла, которое опустошает мир и делает нас ответственными за все беспорядки, потрясающие прочие страны... Извольте проявить к нам немного доверия, а главное — выразить его, ибо через это наша сила удвоится. Не следует слепо верить всем этим интриганам, всегда готовым предоставить записки и вступить в переписку с государями и их министрами, чтобы осмеять страну и изобразить её стоящей на краю гибели».
Тем временем человек, из-за которого Франция и превратилась в «логово зла», в муках умирал на острове Святой Елены. Наполеон всегда думал, что умрёт от рака желудка, как его отец, и вот теперь испытывал жуткие боли в животе. Врачи подозревали язву. Он попросил поставить напротив своей постели бюст его сына и неотрывно смотрел на него в минуты, когда боль отпускала. Смерть оборвала его мучения 5 мая 1821 года. На следующий день губернатор острова сэр Хадсон Лоу со своим штабом явился засвидетельствовать кончину «генерала Бонапарта». «Что ж, господа, — заявил он своей свите, — это был величайший враг Англии и мой тоже, но я ему всё прощаю. По смерти столь великого человека надлежит испытывать лишь большое горе и глубокие сожаления».
Французы, которых этот великий человек натравил друг на друга, ещё не были готовы всё простить и забыть. Чтобы никто не раздувал угли в угасшем костре, герцог де Ришельё решил залить его дождём благодеяний — компенсировать утраты людям, обобранным во времена Империи, а также бывшим владельцам национализированного имущества.
Эмигрантов, у которых отняли состояние, в основном дворян, насчитывались десятки тысяч; людей, пожертвовавших своё имущество Империи (в основном бывших солдат и унтер-офицеров), — три с половиной тысячи. После ожесточённой дискуссии палата депутатов всё-таки приняла 28 мая 1821 года закон, по которому последние получали пожизненную пенсию максимум в тысячу франков. Разумеется, роялисты были возмущены: платить революционерам, убийцам Людовика XVI и герцога Энгиенского, тогда как верные слуги короля, пострадавшие во время Террора, так ничего и не получили! Но чтобы заплатить сейчас ещё и им, потребуется целый миллиард, а где его взять? В результате Ришельё (кстати, сам принадлежавший к пострадавшим) решил отложить этот вопрос до лучших времён, когда Франция сделается богаче, а общественность — спокойнее.
