Людовик XVIII царствовал, но не правил, да и царствовал-то с большой натяжкой. С 23 июля по 14 августа его племянник герцог Ангулемский, вернувшийся из Испании, обосновался на юге Франции, между Тулузой и Бордо, и вёл себя как монарх, назначая собственных чиновников и смещая назначенных королём. Монпелье был захвачен от его имени маркизом де Монкальм-Гозоном, бывшим мужем Армандины (она уже два года как разошлась с ним). Под предлогом борьбы с «недорезанными бонапартистами» население терроризировали вооружённые банды.
И вот в таких условиях 14 и 22 августа состоялись выборы в палату депутатов. (Правом голоса обладали около ста тысяч французов, тогда как всё население страны составляло 28 998 680 жителей[59] — для кандидатов был установлен довольно высокий имущественный ценз). Из 395 её членов только 33 заседали в палате 1814 года, а 17 успели побыть депутатами во время Ста дней. Остальные были новыми людьми — неопытными, пылкими, молодыми (ордонанс от 13 июля 1815 года понизил возраст избираемых и избирателей соответственно с 40 до 24 лет и с 30 до 21 года), откровенными роялистами. Людовик XVIII назвал это собрание Несравненной палатой: он и мечтать не мог о том, чтобы соединить сразу столько сторонников «старой» монархии. Более половины (54 процента) депутатов были дворяне, более десяти процентов — эмигранты. В прошлой жизни они, как правило, были «никем», а теперь намеревались стать если не «всем», то «кем-то важным». Монкальм-Гозон тоже оказался в их числе...
Французскому королю нужны были сильные союзники. Пруссия горела желанием поквитаться за былые унижения и заставить Францию вернуть аж завоевания Людовика XIV, оттяпав от неё почти всю Фландрию, север Шампани, часть Лотарингии, Эльзас, Франш-Конте и часть Бургундии. Бавария, Вюртемберг и Голландия её в этом поддерживали. Территориальную целостность Франции (в рамках мирного договора от 30 мая 1814 года) отстаивал только русский император, считая, что иначе европейское равновесие будет нарушено. Людовик XVIII решил загладить свои промахи: сам приехал к Александру I в Елисейский дворец и вручил ему голубую ленту ордена Святого Духа, которую тот рассчитывал получить ещё в 1814 году. Франция выражала готовность поддержать Россию в её восточной политике, в свете второго сербского восстания против Порты. Чтобы укротить неуступчивую Пруссию, Александр устроил военный парад: 11 сентября в окрестностях Шалона 145 тысяч солдат и 500 пушек на протяжении пяти часов дефилировали перед штабом союзников. Австрийцы и пруссаки были впечатлены. Ришельё присутствовал при манёврах в парадном мундире генерал-лейтенанта русской армии.
Он уже принял решение и написал Ланжерону, чтобы тот встречал его в Одессе в ноябре. «Не скрою от Вас, что сделаю это (то есть уедет. — Е. Г.) с величайшим удовольствием; всё, что я здесь видел, отталкивает меня непреодолимо. Вы представить себе не можете состояния сей несчастной страны, разграбленной и разорённой на десять лет вперёд чужими и своими, наперегонки. Похоже, что во Франции не знают, что такое управлять, а ограничиваются лишь выкачиванием из страны людей и денег». 15 сентября вещи были уже собраны, а слуги и лошади отправлены вперёд. Отъезд был назначен на конец месяца.
Но именно в этот день Талейран сплавил Фуше послом в Саксонию. Новоизбранные депутаты, съезжавшиеся в Париж на открытие парламента, восприняли это решение одобрительно, однако желали развития событий, то есть ухода самого Талейрана. Между тем Англия представила проект мирного договора, поддержанный Австрией; ознакомившись с ним, Талейран немедленно решил подать в отставку. 19 сентября он сообщил королю об уходе всего правительства. Людовик попытался шутить: «Мои министры ушли в отставку по-английски. Я принял её так же» — и добавил, по словам Паскье: «Ну что ж, я сделаю, как в Англии: поручу кому-нибудь составить новое правительство». Таким образом, король решил сыграть роль Понтия Пилата, спрятавшись за спину человека, которому была уготована незавидная роль козла отпущения. И этим человеком оказался... Ришельё.
События развивались с удивительной быстротой. Уже 19 сентября Людовик осведомился у Франца I, какого тот мнения по поводу герцога де Ришельё, которого он хочет сделать главой своего кабинета. Австрийский император предпочёл не отвечать, зато Меттерних открыто назвал герцога прихвостнем русского царя и продолжал ездить к Талейрану, полагая, что тот в конце концов вернётся в правительство — не впервой.
Но герцога, мысленно уже поливавшего цветы на своём одесском хуторе, ещё надо было уговорить, поэтому отставку Талейрана пока держали в секрете. Первым «парламентёром» к нему послали Жюля де Полиньяка, адъютанта Месье (младшего брата короля, Карла д’Артуа), участвовавшего в заговоре Кадудаля 1804 года и большую часть имперского периода проведшего в тюрьме. Как и следовало ожидать, он получил категорический отказ. За ним последовала череда других посредников: префект полиции Деказ, председатель палаты депутатов Ленэ... Приходил и давний друг граф де Караман; известный писатель и член Французской академии Шатобриан, дважды в день являвшийся тогда к маркизе де Монкальм, тоже присоединил свой голос к хору уговаривавших в надежде получить министерский пост и для себя. Рошешуар рассказывает, что ровесник Ришельё герцог Матье де Монморанси-Лаваль, присланный Месье, «в буквальном смысле упал перед ним на колени; молитвенно сложив ладони, он умолял его пожертвовать своими наклонностями, убеждениями, самим своим покоем ради спасения своей страны и своего короля: “Представьте, что вы на поле сражения, стали бы вы колебаться, если бы вам казалось необходимым устроить атаку и встать во главе эскадронов, несмотря на возможность погибнуть? Здесь меньше опасности, но победа станет решающей для нашей страны и никому не будет стоить жизни”». Наконец Ришельё вызвал к себе Александр, пригласил сесть с ним в карету и отвёз в Елисейский дворец. Опять же по словам Рошешуара, именно этот разговор стал решающим. «Я освобожу вас от всех обязательств по отношению ко мне при условии, что вы станете служить королю, как служили мне, — якобы сказал царь. — Станьте узами искреннего союза между нашими странами, я требую этого во имя спасения Франции».
Что можно было на это возразить? 21 сентября Ришельё дал согласие. «Он явился к нам, выйдя от короля, и трудно описать его терзания, — вспоминала его сестра Армандина. — Никогда ещё я не видела более несчастного человека. Он был готов кататься по земле, проклиная своё существование, и с ужасом взирал на груз ответственности, нависший над его головой...»
«Нет человека несчастнее меня, — писал герцог несколько дней спустя одной венской знакомой. — Они все сговорились, чтобы сделать из меня великого человека. Они вскоре выйдут из заблуждения, но они губят меня. Все приложили к этому руку, и даже сам Император, хотя и с совершенно отеческой мягкостью, подталкивает меня. Чтобы дела пошли на лад, необходимо вмешательство Провидения, ибо люди здесь бессильны». Аббату Николю он описал своё положение довольно образно: «Жребий брошен, господин аббат, я уступил приказам Короля, советам Императора и гласу народа, который, уж не знаю почему, призвал меня в правительство в самый ужасный момент. Это и заставило меня согласиться. Было бы трусостью покинуть несчастного короля в том ужасном положении, в каком он находится... Прощайте, господин аббат, молите за меня Бога. Ещё никогда мне так не требовалась его помощь... Провидение ставит человека на вершину горы, а оттуда сталкивает его вниз, и он катится по склону, не в силах остановиться. Лишь бы я не упал вместе с государством на самое дно пропасти!»
Ришельё считал, что неспособен руководить правительством, поскольку, по сути, стал совсем чужим в родной стране и ничего и никого здесь не знает. Он был уверен, что не продержится и шести недель. Но именно его непричастность к последним событиям делала его идеальной кандидатурой на пост руководителя в глазах общественности, уставшей от предателей и лицемеров, на которых клейма негде ставить. «Было редкой удачей иметь во главе правительства эмигранта — эмигранта старой закалки, уехавшего в 1789-м и вернувшегося в 1814-м, притом человека порядочного, имеющего и сердце, и разум, эмигранта-патриота за рубежом, независимого от двора, презирающего кастовую и фракционную популярность; непоколебимо бескорыстного, несомненно верного, хорошего администратора, каким только можно стать в варварской стране, скромного в отношении того, чего он не знал, но твёрдо стоящего на своём во имя законного права и здравого смысла», — писал в мемуарах герцог де Бройль, называвший Ришельё «драгоценной жемчужиной».
