Он ждал этого — и всё-таки немного боялся. В конце декабря Ришельё вернулся во Францию. Провёл несколько дней в Куртее у жены и был приятно удивлён, что эта встреча доставила ему удовольствие. После ветреных венских красавиц с их расчётливыми заигрываниями неподдельная любовь умной и чуткой Аделаиды Розалии, искренне разделявшей интересы и заботы Армана, чистый воздух сада, напоминавшего об одесском хуторе, покой уединённого замка стали для Дюка глотками живительной влаги из прозрачного источника. Потом он отправился в Париж и поселился на улице Руайяль (между нынешней площадью Согласия и церковью Мадлен) у Рошешуара, снимавшего квартиру у барона Луи. Слух о его прибытии быстро долетел до Тюильри. «Герцог де Ришельё приехал, но я его ещё не видел. Я встречу его при дворе, именно там бывают все мои знакомые», — записал в дневнике монсеньор де Лафар, духовник герцогини Ангулемской. Секретарь русской миссии П. С. Бутягин писал 23 декабря 1814 года Нессельроде, что Ришельё сделают либо министром, либо посланником в Вене. Впрочем, «нет никаких сомнений, что он не желает быть посланным в Вену, и это, мне кажется, согласуется со всеми расчётами и интересами», успокаивал 4 января 1815 года Талейрана граф де Жокур, временно исполнявший обязанности министра иностранных дел.
В самом деле, сразу по приезде Ришельё вступил в переговоры с людьми, приобретшими ранее принадлежавшее ему герцогство Фронсак. Он надеялся, что сможет вернуть себе хотя бы часть огромного имущества, однако его ждало жестокое разочарование. «Мои статуи и даже картины помещены в музеи Лувра и Тюильри, мне не могут ни вернуть их, ни уплатить за них. Что касается земли, то у меня её нет и на величину серебряной монеты; это печально, особенно из-за моих сестёр, которые очень бедны. Что же до меня, то была бы Франция счастлива, я не стану ни о чём сожалеть», — писал он Сен-При. Дюк явно не намеревался надолго задерживаться на родине, собираясь вернуться в «приёмное отечество».
Франция была ему теперь так же чужда и незнакома, как Причерноморье 12 лет назад. Странная, непонятная, неуправляемая страна, где все друг другу завидуют, лукавят, лицемерят; сплошные карьеристы, льстецы и ренегаты. «Национальный характер полностью извратился, — писал Дюк в январе 1815 года аббату Николю. — Народ приобрёл грубые, невежественные повадки, каких никогда не имел. Его религиозные чувства донельзя слабы и более редки. Высший класс помышляет лишь о том, чтобы пробиться, обогатиться, пристроиться; для него все средства хороши, лишь бы преуспеть. Вы удивитесь, если я расскажу Вам подробности того, что вижу всякий день. Бюрократия вдесятеро хуже, чем в России. Разные министерства получают более десяти тысяч писем в день. Я ещё не видел никого, кто не считал бы себя способным исполнять любую должность в администрации, лишь бы она была доходной, а они почти все таковы. Вероятно, сие постараются исправить, но это нелегко, поскольку нужно избегать, особенно сейчас, сотворения большого числа недовольных». Нет, он не сунется в эту банку с пауками! К счастью, ему есть куда поехать.
Тем не менее поздравительное письмо, отправленное из Херсона, произвело благоприятное впечатление на Людовика XVIII. Ришельё был дважды удостоен королевской аудиенции: 1 и 19 января.
В первую встречу Ришельё заговорил... о браке герцога Беррийского Шарля (Карла) Фердинанда, племянника французского короля, с сестрой русского императора великой княжной Анной (об этом его просил Александр), руки которой когда-то просил Наполеон. Королевский племянник был третьим в очереди потенциальных наследников французского трона. Тогда никто не знал, что Эми Браун, которую он привёз с собой из Англии, где жил в изгнании, была его морганатической женой, а две её хорошенькие дочки — от него (Шарль Фердинанд признается в этом только на смертном одре). Но поскольку их «окрутил» протестантский пастор, этот брак был не в счёт, герцог Беррийский был вынужден расстаться с той, которая отныне считалась просто его любовницей одной из многих. Вопрос о его браке с сестрой царя впервые был поставлен в мае 1814 года, через посредничество Поццо ди Борго. 10 декабря Людовик XVIII выдвинул «ультиматум»: герцогиня Беррийская должна принять католичество. И вот теперь новым ходатаем о браке выступил Ришельё — не зная, что в это самое время Талейран делает всё возможное, чтобы не допустить такого сближения с Россией. 3 января Каслри, Меттерних и Талейран подписали в Вене секретный трактат об оборонительном союзе их стран против России и Пруссии; один из экземпляров этого документа прислали Людовику XVIII.
В парижских салонах Ришельё выглядел чужеродным элементом. Он удивлял дам своим «лёгким акцентом» и странными оборотами речи; его единогласно признали обрусевшим. Когда он явился к герцогине де Дюрас «в сапогах и небрежно одетый» (как привык у себя в Одессе), великосветские дамы усмотрели в этом некий вызов и решили, что за таким поведением что-то скрывается. Интересно, что одна лишь госпожа де Шатене расспрашивала его о России, хотя французское высшее общество не имело ни малейшего представления о том, где находится Херсон, — Татария и есть Татария. Тем не менее Ришельё охотно принимали, и он оставался верен себе: помог, чем мог, графине де Жанлис, испытывавшей финансовые затруднения (и несмотря на это принимавшей на воспитание сироток из разных социальных слоёв); замолвил перед королём словечко за прославившуюся своими смелыми ответами Наполеону известную писательницу госпожу де Сталь, чтобы в список долгов королевской семьи внесли два миллиона, одолженных Людовику XVI её отцом, министром финансов Неккером. Желая как можно скорее вернуть во Францию гражданский мир, он выступал за объединение старой и новой аристократии и после смерти герцога де Флёри сразу предложил кандидатом на должность первого камергера маршала Нея, что, разумеется, вызвало раздражение при дворе (в итоге должность отдали герцогу де Рогану).
Между тем про свергнутого императора все как будто забыли — а зря. Изгнаннику не выплачивали оговорённой пенсии, к тому же до него дошли слухи, что участники Венского конгресса собираются отправить его ещё дальше — на Азорские острова в Атлантике или на остров Святой Елены к западу от Африки, а супруга Мария Луиза ему изменяет. Ну хватит! 1 марта, среди бела дня, Наполеон неожиданно высадился на Лазурном Берегу близ Валлориса в сопровождении тысячи верных людей. Генералу Камбронну, командовавшему авангардом, был отдан приказ не стрелять: успех операции определялся её неожиданностью и быстротой. К ночи Наполеон был уже в Канне, а на следующий день его отряд преодолел 64 километра и разбил лагерь в снегу на высоте тысячи метров над уровнем моря. 5-го числа Париж, подобно бомбе, взорвала весть, что император на свободе и идёт на Гренобль.
Путь ему должен был преградить 5-й линейный пехотный полк, но Наполеон вышел вперёд, распахнул шинель и воскликнул: «Солдаты 5-го полка! Узнайте вашего императора! Если кто-то хочет меня убить, вот я!» Солдаты встали под его знамёна. 10 марта император торжественно вступил в Лион, который собирался защищать брат короля граф д’Артуа с маршалом Макдональдом; там Наполеон устроил смотр своим войскам, отправил письмо Марии Луизе и издал 11 декретов. Через пять дней к нему примкнул маршал Ней.
Ещё 1 марта Ней предлагал Людовику XVIII привезти к нему «узурпатора» в железной клетке, однако мощная поддержка вернувшегося императора со стороны солдат заставила его поколебаться. Генерал Бертран прислал ему уверения, что союзники согласятся с возвращением Наполеона. В любом случае силы были примерно равны, и маршалу не хотелось братоубийства. В ночь на 14 марта после мучительных раздумий он принял решение и обратился к солдатам с прокламацией: «Солдаты! Дело Бурбонов проиграно навсегда. Законная династия, принятая французской нацией, возвращается на трон. Только императору Наполеону, нашему государю, надлежит править нашей прекрасной страной...»
«Я видел все эти измены, все эти подробности изощрённого коварства, в которые не поверил бы, если б они не происходили у меня на глазах, — писал Ришельё Ф. А. Кобле, исполнявшему обязанности градоначальника Одессы. — Я видел этих подлых солдат, которые сегодня вопят “да здравствует король!”, а завтра переходят к Бонапарту. Клянусь Вам, что ещё ни одно событие в моей жизни не производило на меня подобного впечатления. К налёту стыда и унижения невозможно привыкнуть. Либо я глубоко заблуждаюсь, либо мы большими шагами идём к варварству. Нации превращаются в армии; армии живут только войной и грабежом; они отдаляются от отечества; и как только этот солдатский дух одержит верх, горе европейским обществам! Уже не понадобятся иноземные варвары, чтобы их уничтожить: эти варвары выйдут из их лона, чтобы их растерзать. Я предвижу момент, когда жить можно будет только мечом и ради меча».
