В воспоминаниях Рошешуара описан забавный эпизод. Однажды в Одессу с рекомендательным письмом от Ланжерона прибыл младший брат лорда Атчинсона, командовавшего английской армией во время Египетского похода Бонапарта 1798—1799 годов. Целью его поездки было установление торговых отношений. Разумеется, Дюк принял его радушно и каждый день приглашал к себе обедать. Однажды разговор зашёл о штурме Очакова в 1788 году, в котором Атчинсон-старший участвовал в качестве волонтёра русской армии. Теперь младший брат выразил желание осмотреть места, где тот покрыл себя славой. «Нет ничего проще, — воскликнул хозяин дома, — мой племянник завтра же отвезёт вас туда!» Однако Леону вовсе не улыбалось ползать по развалинам вместе с англичанином, тогда как на вечер следующего дня был назначен костюмированный бал, который он должен был открывать полонезом в паре с прелестной Аникой Филипеско. Перечить дяде он не мог, однако и свои интересы хотел соблюсти. Юноша поступил, как настоящий психолог: пока они с гостем ехали вдоль побережья в открытой коляске (а дело было в декабре), он громко выразил сожаление по поводу того, что купальный сезон закончился. Он готов поспорить на десять гиней, что в такой холод никто не рискнул бы окунуться даже в этой прекрасной и тихой лагуне. Достаточно было произнести слово «пари», чтобы англичанин сразу его принял. Пока он купался, кучер беспрестанно крестился, полагая, что «окаянный» таким способом гасит пожирающий его изнутри «адский огонь». В Очакове, куда они прибыли через полчаса, «моржа» отпоили горячим чаем с ромом, однако осмотр развалин крепости прошёл в ускоренном темпе. Они успели вернуться к балу.
Дюк присутствовал на всех увеселениях, собраниях и спектаклях, никогда не отказывался от приглашений на вечера, бывал на балах, публичных и частных. Он был близорук и на улице, завидев идущих навстречу дам, лица которых не мог различить, спрашивал у своих спутников, надо ли ему поклониться. Проходя мимо клуба и не видя, есть ли кто-нибудь на балконе, он всегда кланялся, чтобы не показаться неучтивым.
Герцог играл в настольные игры, однако опасался пагубных для юного торгового города последствий азартных игр и не терпел их, особенно когда делались крупные ставки. Собрание из пяти-шести игроков, не обративших внимания на его дружеские увещевания, было разогнано в один момент, по словам Сикара, «мягкими, но решительными мерами».
Однажды во время бала в казино в соседнем зале началась драка между графом А., сыном французского консула и купцом. Через некоторое время появился Дюк; он справился о подробностях и велел передать купцу, чтобы тот не появлялся в казино в течение шести месяцев, сына консула поместил на месяц под домашний арест, а самому графу, не отличавшемуся примерным поведением и не слишком дорожившему своим пребыванием в Одессе, велел в 24 часа покинуть Россию. Однако внешние обстоятельства препятствовали выезду за рубеж. «Пусть уезжает в Москву», — передал Ришельё. «У него нет денег на дорогу». — «Я дам ему 25 луидоров, пусть уезжает».
Этот инцидент подтверждает, что Дюк не бросался словами, когда говорил: «Знайте, что если я чего-то хочу, то я действительно этого желаю, и так и будет!» В российском обществе доброта считалась признаком слабости: если градоначальник не гневлив, из него можно верёвки вить. Порой герцог уступал в вещах, которые кому-то казались важными, в то время как сам он их таковыми не числил, и по этой причине считали, что он подвержен чужому влиянию. Однако хорошо знавший его Сикар (бесспорно, настроенный в пользу герцога, но не раболепствовавший перед ним) утверждает, что его снисходительность была следствием его скромности: ему так хотелось сделать хорошо, что если он сомневался в своей способности добиться результата собственными силами, то полагался на чужое мнение. При этом за содеянное он строго спрашивал — не только с других, но и с себя. «Это же не вы, герцог, желали этой меры, это комитет её предложил», — сказали ему как-то в связи с решением, о котором он сожалел. «Тем хуже для него и тем хуже для меня, ведь я с ней согласился; в таком случае есть две вины и два виновника вместо одного». «Нет, он не был слабым человеком — им не мог быть тот, в ком бушевал огонь французской чести, кого оживляли энергия и сила добродетели, возвышенность и благородство чувств и кто уважал сам себя», — заключает Сикар. Дюк и к нему был беспристрастен: например, отказал его брату Людовику в привилегиях, на которые тот не имел права.
Ришельё прекрасно знал, что всё равно всем не угодишь. Отличие Одессы от других городов Новороссии бросалось в глаза: нигде больше не удалось достичь такого прогресса за столь короткое время. Земли в окрестностях Одессы, купленные по рублю за десятину, теперь сдавали внаём по десять рублей с десятины в год или продавали по 25 рублей, так что затраты многократно окупились — такого роста стоимости земли не наблюдалось даже в США. Недалёкие люди объясняли это особой привязанностью генерал-губернатора к «жемчужине у моря», называя его совершеннейшим одесситом. Сикар возражает, что с тем же успехом Петра I можно было бы назвать совершеннейшим петербуржцем. Но при этом некоторые утверждали, что Дюк не умеет мыслить широко. Им хотелось бы видеть дворцы на месте домов, каменные мосты вместо паромов и пристаней, соборы вместо церквей, парк вместо городского сада, широкие проспекты, просторные площади и архитектуру, как в Петербурге, Париже или Лондоне, а в Одессе были немощёные улицы и не имелось ни одного фонтана.
Голова Дюка была занята множеством неотложных и самых разнообразных дел. Нужно было расселить в Тавриде немецких переселенцев; там появились колонии Нейзац, Фриденталь, Розенталь. В 1808 году Ришельё напишет императору Александру: «Никогда ещё, государь, ни в одном уголке мира народы, столь отличающиеся друг от друга нравами, языками, нарядами, верой или обычаями, не находились в столь ограниченном пространстве. Ногайцы живут на левом берегу Молочной, великорусские семьи — на правом берегу, выше проживают меннониты напротив немцев — наполовину лютеран, наполовину католиков; ещё выше, в Толмаке — малороссы греческого вероисповедания, потом русская секта духоборов». Леон де Рошешуар тогда же насчитал 106 немецких посёлков, 30 ногайских, 13 болгарских, 21 русский раскольничий, 25 греческих и шесть еврейских — в общей сложности с тремястами тысячами жителей. К этому количеству следует добавить ремесленников, поселившихся в Херсоне, Екатеринославе, Кафе (Феодосии) и Таганроге. Их обустройство сопровождалось проблемами всякого рода, порой неподвластными человеку: так, в 1805 году урожай в Новороссии пострадал от нашествия саранчи.
В Европе же осенью того года произошло нашествие иного характера. Отказавшись от планов высадить десант на землю «коварного Альбиона», Наполеон перебросил войска в Баварию. 20 октября армия генерала Мака капитулировала в Ульме, а французы двинулись к Вене и вступили туда 13 ноября. Кутузов, командовавший русской армией, которая с большими потерями отошла к Ольмюцу, не считал целесообразным давать генеральное сражение до подхода подкреплений, однако государь, прибывший в войска для их воодушевления, горел желанием бросить их в бой. Хитрый Наполеон навязал противнику свой план баталии: 2 декабря состоялось жестокое сражение при Аустерлице, закончившееся победой французов, а их император стал вершителем судеб в Европе. В декабре Австрия подписала с Францией Пресбургский мирный договор: она теряла Тироль, Венецию, Истрию и Далмацию и должна была уплатить контрибуцию в 40 миллионов флоринов.
«Я проклял от всего сердца злосчастную звезду, под которой я родился во времена позора и всеобщего унижения, — писал Ришельё Разумовскому 19 января 1806 года. — То, что Вы мне говорите, — я сие предугадал, и моё видение событий в точности согласуется с Вашим; похоже, что все старались, как могли, чтобы усадить Н. на престол всего мира... Мои сожаления о том, что Император из деликатности, за которую я должен быть ему благодарен, но которая, однако, показалась мне преувеличенной, не пожелал использовать меня в этой войне, всё ещё сохраняются, несмотря на происшедшее; мне кажется, что одно-единственное вовремя сказанное слово могло бы изменить облик вещей, и это слово я был способен сказать. Но Провидение распорядилось именно так, и не такому маленькому человеку, как я, влиять на его повеления».
