И все постройки улицы казались такими правильными и ровными – за этими четкими световыми фигурами. Могло даже показаться… дома просто как кубы и прямые параллелепипеды. Как начальные формы – и в них незаметно ни окон, ни балконов; и невидно никакой отделки. И только позже, по некоему неведомому закону от первоначальности получится город…

В широком промежутке между зданием банка и соседним домом – два желтых прямоугольника; один вертикальный, на торце, второй – лежит на асфальте внизу, отдельный от первого; но их близкие стороны едва не касаются. А пространство позади – там, видимо, другая улица – почему-то в тени.

Гамсонов испытал… странное легкое притяжение… поглядеть на часы. Была половина пятого.

Через несколько дней ему привалило коммуникаторов, и он возился и чинил их дома, полировал. В Москву ездил редко и только по мастерским………

……………………………………………………………………………………….

Один раз… в конце недели… он просто шел по городу, но, удивительно, не заметил, как перешел рельсовые пути. Потом огляделся… и понял, что стоит в посадке – в начале дорожки, которая проходила по клеверному валу параллельно трем путям; посадка из кленов была справа от дорожки и путей. Здесь не чувствовалось такого будоражащего звукового оживления, как в остальных частях города; стук получасового поезда словно объединял в себе все отголоски завода, снимая и растворяя их в набиравшем высоту тяговом разгоне электропередачи.

И все смолкало.

Как странно – завод был совсем рядом, через пути, за гаражами; Гамсонов видел башенки, высокий плиточно-граненый забор, фрагменты труб и кубовидных пристроек – казалось, можно подняться на небо к плотным, остановившимся взрывам облаков, с коричневыми и сиреневыми потеками.

Завод «наполнял» взрывы – из труб, – но дым остановился.

Завод… остановился.

В зоне мягкого, бархатистого солнца, которое резче очерчивало бледно-розовый кирпич.

Посадка была уединенным местом, и время здесь текло еще медленнее, еще размереннее. Даже Гамсонову, привыкшему к постоянному действию, захотелось вдруг пробыть здесь долгие часы; просто ходить туда-сюда и созерцать клены. Рассматривать сплетения электропроводов: сияющие серебряные восьмерки, стянутые зеленоватым ребристым стеклом, «нули», почти как висельные петли, застывшие между двумя параллельными проводами, чуть провисшими от столба к столбу, перекинутые через остановившиеся подвижные блоки вниз. А на конце – стопки из бетонных шайбовых гирь.

Впереди, в череде сияющих кленов Гамсонов вдруг увидел один зеленый – это была темная, зрелая зелень, лишь кое-где потрескавшаяся желтизной.

Сзади послышался юз выезжающей из-за поворота машины: колесо выплюнуло из-под себя гравий; и еще один звук: короткий, полый и сдавленнорезиновый – от потеснившегося внутри колеса воздуха.

Гамсонов обернулся. Знакомая машина: старый «Lexus».

Дверь отворилась, с переднего сиденья вылезла Марина, резко, решительно, и пошла в направлении Гамсонова. Илья, тоже выйдя, поначалу только окликнул, но потом пошел следом.

Когда Марина заметила Гамсонова – ее резкий, удивленный взгляд… В этот момент Илья нагнал ее, схватил за локоть и принялся что-то ожесточенно объяснять, тянул обратно к машине, но Марина упиралась и, в конце концов, в сердцах оттолкнула… спрятала руки в карманы джинсов.

Этот толчок был как глубокий, освободившийся выдох.

Парень постоял, потом пошел обратно к машине. Сел, стал разворачиваться.

Марина уже подошла к Гамсонову. Она ничего не сказала, они просто двинулись по дорожке, вдоль рельсовых полос.

– Надоели они мне все, Господи ты Боже мой… – выдохнула Марина. Не обращаясь к Гамсонову; к себе.

Потом вдруг остановилась и стала осматриваться. Ее лицо словно пробуждалось, светлело, когда она подолгу рассматривала каждый из трех светофоров, высившихся возле путей, – не в ряд, но по диагонали, – и ближе всего был светофор возле ближайшего к дорожке пути. Его длинные, старые козырьки наполовину скрывали катафотное стекло, а солнечный свет обесцвечивал красный огонь, и лишь незажженное табло, большое, как коробка, указывало на запрещающий сигнал.

Марина как-то особенно воспоминательно усмехнулась, приложила кулак с сияющими перстнями к подбородку, ее взгляд заблуждал, ниже, ниже – к небольшому, ржавому электроящику возле основания светофорной мачты, потом по тянувшемуся, линованному солнцем пути (возле рельса, от ящика ветвилось несколько проводов, прятавшихся куда-то между шпал, и торчала красная рукоятка-переключатель). Еще ниже – по стертому белизной гравию, к клеверному ковру, который будто тихо просев и пожухнув от времени, поднимался по земляному валу к носкам ее сапог…

– Я так давно не была здесь. Много лет. Странно, правда? – она посмотрела на Гамсонова. – Я везде шатаюсь… А здесь я не была много лет… – Она помолчала, размышляя. – Знаешь, мне дорого это место. По-настоящему. Наверное, поэтому я и забыла о нем. Боже мой, как я могла… – она произнесла это без самоукора – наоборот, с радостной ноткой – что теперь вспомнила и что она наконец-то здесь. И что теперь дальше будет вспоминать.

– Оно тебе дорого?

– Да. – Марина все осматривалась. – Лет в семь, в восемь я любила гулять здесь со своим отцом… Боже, только подумать, здесь вообще ничего не изменилось! Только светофоры поветшали – до чего странно! Знаешь, я сюда приходила, чтобы посмотреть на них. На то, как они загораются, зеленым, желтым… на то, как буквы на табло высвечиваются… этот, – она кивнула на ближний, – на нем высвечивается буква «И». И он реже загорался, чем тот… самый дальний… Гораздо реже! Я больше всего любила его… любила ждать… иногда целый час ждала, пока он загорится… А средний – никогда не загорался.

– Да, действительно… Как странно – поезд-то всегда в другую сторону идет!

– Денис, я прошу тебя, не издевайся.

Гамсонов сразу посерьезнел.

– Да я и не собирался.

– Прошу тебя, не издевайся… – повторила она уже тише; и как-то робко. – Мой отец… я помню, он торопил меня домой, а я слезно умоляла остаться, подождать, пока загорится буква «И»… и мы оставались. Меня трудно было отсюда утащить! И я всегда дожидалась.

Они пошли по дорожке, Марина рассказывала, то и дело оглядываясь назад, на светофоры. Она будто выхватывала из прошлого образы – мыслью и взглядом, – а Гамсонов чувствовал блуждающий в воздухе запах рельсового масла, он улавливался только на второй, на третий вдох, а потом как-то отступал, рождая инстинктивное желание почувствовать его снова. Чуть сбивая дыхание.

Этот запах, казалось, как-то особенно гармонировал с солнечным светом.

– Потом отец умер. И я больше сюда не приходила. Я не любила отца, но я любила приходить с ним сюда. И он был звеном, без которого… – она опять взглянула на светофоры, сиявшие – теперь четко было видно – красными сигналами, а когда снова повернулась к Гамсонову, на ее лице вдруг отразилось… – Все было потеряно! Разъединилось… Ничего уже не было! Это потеря любви без боли. Страшнее всего так потерять. Исчезло звено… любовь будто разъединили, понимаешь? Она просто пропала и все. Я не могла приходить сюда без отца. Я всегда приходила с ним… Кто бы ждал со мной появления буквы на табло?

Потом она отвернулась, шмыгнула носом. Заговорила уже спокойнее.

– Я… стала жить другой жизнью, непонятно какой… она, наверное… подменила меня.

Гамсонов чувствовал – Марина говорит серьезно; и что это не минутный порыв, но какой-то другой, особенный набирает теперь в ней силу и остроту. Марина остановилась, смотрела на небо, и сияющие рельсы протягивались далеко-далеко, в обе стороны от ее кожаной куртки со сверкающими кнопками и замковыми «собачками» по бокам.

– Это был другой, затягивающий оборот… уже тогда – я уверена… Он именно оттуда… И ты знаешь, я даже ни разу не задумывалась за эти пятнадцать лет, настоящий он или я просто удерживаюсь за тех, кто за меня цепляется… не дает полюбить. Ах, Боже мой… как хочется настоящей любви!