Гамсонов спросил: это какая-то из тех, с кем Марина возле подъезда только что тусила?
– Откуда знаешь, что я там была?.. – она уже смотрела на Дениса почти враждебно. Но тут слегка улыбнулась, опустилась на корточки. – Короче слушай… если будешь водить сюда баб, можешь ни с кем не советоваться. Моя мать тебе слова не скажет. Ее другие штуки интересуют. Она у меня слегка шизофреничка… даже не знаю, зачем тебе все это говорю…
– Вот и я сам не знаю, зачем ты весь этот бред несешь.
Она выпрямилась, пошла из комнаты.
– Ладно, чао!
«Чао… да уж… – думал Гамсонов, оставшись один. – Вот подстава. Черт-те-что… Та еще подстава… черт-те…»
Спустя минуту, как Марина ушла, в квартире дали свет. Гамсонов, щуря глаза, снял фонарик с головы.
Он открыл в Windows новое окно и посмотрел ICQ Переверзина. Его не было в сети – «лепестки ромашки» горели красным.
У Дениса потихоньку уже набирал силу гнев. И опаска – если кто-то заинтересуется его делами…
Но куда же податься? Вернуться в Отрадное – нет; если неделю назад… если это был не вор, а…
«Но неужели меня и впрямь пришить хотели?.. Чушь…»
Гамсонову это казалось чем-то очень сомнительным – он, в общем-то, никому дороги не переступал.
В любом случае, Переверзин отправил его сюда – чтобы он переждал.
«А может, кинуть меня решил? Сам, гад, перепугался?»…………………………..
……………………………………………………………………………………….
Глава 3
I
В ту ночь Гамсонов лег очень поздно, часа в три – все переписывался с кладовщиком в Пекине. Денису наконец-то удалось договориться о перевозке телефонов – осталось только человека отправить.
Потом, когда проснулся через пять часов, в квартире еще было тихо, и он стал набирать Переверзину.
Но телефон у того был выключен.
«Он меня продинамил, а сам заныкался с концами», – опять мелькнуло у Гамсонова.
Но нет, такого, конечно, не могло быть.
Сон у Дениса уже прошел.
Он поднялся с кровати и посмотрел в окно. С седьмого этажа… Клены внизу во дворе… и дальние шапки… даже не верилось, что солнце взошло с другой стороны дома. Эти силуэты листьев – внутри, за сияющей листвой… уголки, треугольники, ромбики теней за листьями, как за разрезанным световым экраном; ничего не изменилось от вчерашнего дождя, и кажется, такая непомерная глубина в каждом «торшере», на метры… и там, наверное, еще много влаги?.. Но внешне клены уже не казались сырыми.
Как раньше они… стоят не шелохнувшись. Гамсонов выделил зрением тень-треугольничек – среди тысяч других. Он как бы на боку, а рядом слева – неправильная трапеция, а над ней – лист целиком – только меньше… но после взгляд Гамсонова просто заблуждал.
На секунду… ему снова показалось (как в тот день, когда он гулял по дворам), что нарезная, бумажно-желтая листва покрывает все непрерывной массой-полотном, ничего уже нет, кроме нее… тотчас это ощущение исчезло. Гамсонов смотрел на разъединенные кленовые полушария. Нет, они не соприкасаются друг с другом. Ни одним листиком.
За кленами виднелся детский сад, безлюдный и расплывчатый, – как несколько больших коричневеющих ступеней. Денис хорошо различал отсюда только квадраты песочниц, замершие красно-ржавые качели и несколько каменных цветочных чаш. Чаши давно опустели, вросли в землю и осунулись чернотой. Больше ничего не разобрать. Только синее ограждение казалось очень четким и… новым?
Гамсонов зевнул.
Тут вдруг в прихожей, через прикрытую дверь послышалась резкая возня, шарканье подошв. Затем, кажется, пинок.
– Придурок! Я те ща дам! Ну-ка… ПОШЕ-Е-ЕЛ!..
Денис обернулся. В округлой ручке двери с тремя десятками граней остановились рыжие искорки.
Звук пощечины.
– Воще уже что ли…
– Придурок, смотри, что он сделал… идиот. Опалил меня, мразь!
Хлопнула входная дверь.
Рыжие искорки счастливо задрожали, дверь в комнату Гамсонова стала медленно отворяться вовнутрь; он увидел Марину, стоящую в прихожей и нервно рассматривающую собственный локоть. На Марине черная майка с серо-белым изображением длинноволосого музыканта, воинственно державшего гитару грифом вперед, – словно собиравшегося выстрелить.
– Ауч-ч!.. Вот черт…
Тут она увидела Гамсонова, он смотрел на нее с любопытством и чуть перепугано, – и тотчас отвернулась в сторону, смущенно улыбаясь его взгляду. Потом вдруг резко посмотрела, вскинула подбородок.
– Ну что?
Гамсонов пожал плечами. Неуверенно. Его правая рука была отставлена и за пальцами сияли краешки листьев – от лучистого кленового полушария вдалеке; за оконным стеклом.
Марина глядела на Гамсонова. Она чувствовала и смущение и пренебрежение – от того, что он услышал ее ссору.
Но Гамсонов ведь не мог не слышать!.. Как она разъярилась…
– Смотри, что он ублюдок сделал, – она подошла, показала локоть, на котором виднелся короткий ярко-розовый ожог, – видал? Вот придурок… ауч… господи, как жжет… – и тут вдруг снова прямо посмотрела на Дениса, усмехнулась, – нет, это не то, что ты подумал. Мы не занимались садо…
– Ну иди, под воду подставь.
– Под воду? – переспросила Марина; инстинктивно.
– Под холодную воду, – спокойно подчеркнул Гамсонов.
– Точно. Ты тут, Денис, угадал, – послышалось замечание Натальи Олеговны – деловитое, издалека; с кухни.
«Что я угадал?» – подумал Гамсонов.
А Марина опять вспомнила, каким он показался ей вчера. Этот дух здорового, материального промысла, исходивший от него. За благородной улыбкой, в которой было что-то застенчивое… но и главенствующее. Из Дениса никогда не получилось бы выдергивать деньги – резкими, внезапными окликами: «дай сотню!», «дай пятьсот!» – как она часто это делала со своими любовниками.
Она вышла из комнаты.
– Что случилось, Марин? – Наталья Олеговна только сейчас поинтересовалась, хотя, конечно, слышала всю ссору.
– Витёк накалил мой рок-напульсник зажигалкой и приложил. Урод, по-прикалываться решил с утра… ауч…
II
Гамсонов прошел на кухню и стоял теперь в дверях.
Плиточная кухня была наполнена утренним янтарем, и Наталья Олеговна в бело-оранжевом халате на фоне балконной двери, в которой стоял молочно-янтарный свет.
– Денис, ты не сможешь один позавтракать. Я только через двадцать минут буду – этого ведь мало? – Наталья Олеговна не двигалась с места.
Маринина вспышка сбила Гамсонова с толку. Легкий ступор, он не мог понять, зачем пришел сюда: он не завтракал первые три дня, он вообще не привык, и жизнь в одиночестве с успехом это поддерживала: в основном он только что-нибудь «перехватывал» на ходу, когда ехал по очередному заказу, и так ежедневно, в течение пяти лет.
– Да, я лучше… – он махнул рукой.
– Так ведь ты не завтракаешь, – спокойно сказала женщина.
– Что?
Пауза. И в этот момент, из ванной, сквозь шум льющейся воды послышался жесткий возглас:
– Я уже сейчас иду, ма!
– Ты не завтракал ни разу за первые три дня, – голос Натальи Олеговны не изменился. Она улыбнулась, – я буду только через двадцать минут, – посмотрела на увесистый будильник, стоявший неподалеку от мойки; на его звонке застыло два ромба солнечного света – как косящий свет фар. – Уже через восемнадцать… еще время не прошло после того, как я выпила воды.
Женщина двинулась с места – молочная полоса на ее спине скользнула вниз, сошла.
Весь пол и стены были сейчас будто выложены десятками дон – солнечных отражений, маленьких и побольше. Такие свежие, веселые, прозрачные – казалось, вот сейчас заколеблются. Но нет, пока не двигались, а потом стали накладываться другие светло-желтые фигуры… тотчас застывая, как намалеванные.
– Садись за стол, Денис.
Гамсонов помедлил; потом сел. Плеск воды в ванной затих.
– Вот идиотство… – выдавила Марина, выходя из ванной и обтирая покрасневший локоть полотенцем.
