Да. Стеснительная деточка – именно так».
«И сразу видна ее чистота за этим вдохом, чистота! Это… выходит, само слово любовь вызывает у нее такой трепет!.. Но все же… странно… Этот вдох какой-то… будто на само слово любовь, да!..
Я, я ее интересую! Она рассталась с Меркаловым – именно я ее всегда интересовал!» Опять, опять в Косте эти капли крайнего торжества, тройного мужского превосходства – это ведь над Меркаловым, который считает его ребенком! «Я ей нравлюсь, я! А не Игорь». Втайне Левашову гордо, невероятно самолюбиво! поверить в это.
«Полюбишь — и сейчас Оля услышала ровно то, о чем всегда мечтала! Она всегда была моей тайной воздыхательницей – и теперь для нее свершилось… Чистота! Ее теплота и чистота! Как она перепугалась, когда услышала слово «полюбишь»!
И все же она была с Меркаловым… нет-нет, это совершенно неважно, ведь теперь…
Но если она подумает, что у меня какие-то контры с матерью… Надо при случае сказать, что у нас хорошие отношения… да ведь это действительно так!
Потому что если она будет думать, что у меня контры с матерью… она плохо подумает обо мне? Что, если Оля изменит ко мне отношение?
С другой стороны…»
Жить бы еще отдельно.
«Полтора года назад… она говорила… полтора года назад. А сейчас: «Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого! Да, да…»
Но тотчас опять – ж-ж-ж-ж-ж-ж – и сошло на нет.
Все подмывания, невольный азарт – все вдруг в Косте тонет, – никакого влечения. Выцветшая Олина красота. «Ничего по-прежнему нет – я не хочу отношений», – и это действительно так. Странно, непривычно. Ее плащ – застегнутый на все пуговицы.
«Уртицкий… прохвост, вот прохвост! – Левашов будто переходит мыслями в другую, соседнюю секцию; и морщится так же кисло, как когда говорил Оле по телефону. – И Левченко, Левченко меня сдал… клялся, божился – это ж надо! И сдал! Ну это же просто… – Костя смеется, почти истерически, – не относиться к нему плохо… да уж, хотелось бы… Наверное, Оля подумала, что все, что я нес про время и боль – полная чушь! А ведь это важно! Важнее всего! Я расскажу ей потом о…» – он взмывает сознанием вверх, но тотчас… некая сила «опускает его на землю»: Если вы эгоист, так хоть другим мозги-то не парьте!
«Бездарь, бездарь!.. Все, теперь все пропало!.. Если он может замести в журнале и сделать так, чтоб я премию не получил, так теперь уж точно сделает… но может… все-таки все будет хорошо? Меня могли бы напечатать в журнале дать премию и тогда мы могли бы с Олей… – Левашов чувствует как у него неминуемо скользят эти мысли, просто по инерции, не смотря на отсутствие влечения к ней, – тогда конечно – появись у меня деньги – это логично, что после мы объединимся – вот так сюрприз будет для остальных – я с девушкой, я со своей девушкой – и в центре внимания – журналисты, публика – мне дали премию, и мы с Олей… полюбишь… и деньги у меня есть!»
Уртицкий булькает, булькает и прыгает, стряхивает – теперь все, теперь все пропало!
«Но может быть как-то можно…» – Костя словно пытается найти лазейку, сознанием, в бетонной стене и протиснуться-я-я…
Мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел.
«Если бы мне дали премию это был бы задел Оля согласилась бы на…»
Да если б меня любили, я б на две работы пошла, – ее слова.
Уртицкий булькает, корчится, хихикает – стряхивая на Костю слизь.
«Все, теперь все пропало! Если он может оставить меня ни с чем – сделает обязательно………………………………………………………………..».
Да наверное, мне даже уже и все равно, напакостит Уртицкий или нет…
Да? – удивленно спрашивает Оля.
«Нет, я помню! Она спросила почти испуганно! Испуг, испуг… пораженный вдох – полюбишь… когда-нибудь ты полюбишь меня… ей совершенно неинтересно ходить теперь к Уртицкому… ей не неинтересно, а… ей было больно, когда меня так опускали… она «щерилась» от ярости! Ха-ха, все понятно! Все это означает, что…»
Насмешливая радость.
Дождемся ответа, ладно?
«Она тогда сказала это тихо и с нежностью! Да-да! Она не просто поставила доброе условие, но…
Ну, так что получается: если вдруг не сложится с премией, так отношений и не будет? Нет, это не может быть так! Она слишком хороший человек, она меня поддерживает».
С ним никогда такого не было. Все в этой дружеской теплоте. «Все, что Оля ни скажет… я буду относиться к ней хорошо».
«Господи, как же это важно найти прислушивающегося человека в такой момент! Как же хорошо с ней разговаривать!»
Я собираюсь работать над «Городом заката». Наверное, мне уж и все равно, завернет Уртицкий в премии или нет.
– Да? – Оля спросила…
«…нет, это было не просто удивленно – почти испуганно».
Дождемся результата, ладно? Она тогда поставила доброе условие.
«И я исправился – нет, это важно для меня, безусловно, важно. Но может я сказал что-то не то? – надрывный страх. – И она подумает, что мне это неважно и захочет прекратить со мной…
Нет-нет, все хорошо!
Она сама намекала, сама…»
Дождемся результата, ладно?
«Но с другой стороны: ты всегда ведешь себя так со своей матерью?» – в голове возник как стопорящий борт, «аргумент против».
«Да, да, надо при случае сказать ей, что нет никаких контр», – и Костя уже дергается, дергается (Уртицкий прыгает, прыгает) в нетерпении – надо быстрее, быстрее это исправить, если Оля подумала о нем что-то плохое. Это как изъян в невероятной душевной теплоте, которая разгорается между ними. Изъян – его надо поправить.
«Завтра представится случай!»
Чтобы осталась только теплота.
«Завтра будет только теплота!»
Но мысли у Левашова бегут, все равно бегут. И он думает о том, что готово было сорваться с языка, он хотел рассказать Оле, как унижал свою мать – почти намеренно причинял ей боль… чтобы ослабить, подмять под себя? Чтобы сесть ей на шею? Нет, конкретно такой цели у него не было, но… Зачастую он просто хотел унизить мать – дать ей понять, что она дура и ничего не понимает в жизни. Особенно когда беспокоится, что он может не пробиться. Да, тот эпизод… это была особенная жестокость. Они отправились на кладбище бабушки и дедушки, и когда мать начала плакать возле могилы, Костя с презрением сказал матери, что она переживает о тех, кто ничего не добился в жизни. И так всегда – ведь и дед и бабка были обычными людьми. «Тебе не удастся сделать так, чтоб я тоже стал обычным! Чтоб я жил мелкими целями. Я пробьюсь, все зависит только от меня!» – так он тогда сказал матери – гордо, холодно и бессердечно – а она плакала навзрыд.
«Теперь все позади, я больше так себя не веду. Теперь позади…» И Костя словно хочет, чтобы Оля это услышала.
«…Нет, не всё зависит от меня – Уртицкий меня клюет и заклюет до смерти? Мать была права? – горечь, горечь. – Нет уж, я одолею этого бездаря – и точка. Бездарь вонючий».
И все же сейчас Костю будто плетью перешибли.
Шок так и не проходит. Крылья пообломаны.
* * *
Потом, уже лежа в кровати в темноте и засыпая, он словно тонет в этой поддерживающей, искренней Олиной теплоте – как хорошо, в такую минуту найти друга, который всегда будет радеть за него. Оля даже опешила от такой несправедливости – как с Костей поступили. «И теперь она будет оберегать меня». Мы будем разговаривать, общаться, дружить… Какая искренность, чистота!»
Костя зевает, будто тонет в теплоте… Как Оля сказала, когда он говорил, что не может изменить отношения к Левченко? Ты о чем говоришь вообще, Кость?! «Какая искренность и справедливость! Меня все предали и так издеваются… И еще к ним хорошо относиться…» – Ты о чем говоришь вообще?! – «Она сказала это… даже не скрывая раздражения? Или мне все теперь кажется усиленным?» – укол.
И к Уртицкому тоже надо хорошо относиться?!
