Мама ничего такого не знала. Отец рассказывал эту же историю. Но он над ней никогда не смеялся. Отец был последним Норсом, выросшим в Солдаун-Мэноре, и на то, что свое состояние он сколотил в Гонконге, были причины.

Свое двенадцатое Рождество Алекс встретил в Солдауне. В былые времена, как поведал отец, слуги зажигали фонарики, наполняя поместье светом. И на одну ночь тени переставали бродить по дому. Но в тот год единственными гостями оказались бабушкин лакей и ее круглосуточная сиделка, единственной музыкой — гудение вентиляторов и сердечных мониторов да капанье воды вдалеке. Отец смотрел на свою мать, лежавшую на кровати, сложив ладони вместе, потирая их так, будто мыл. Мать опустила руку ему на предплечье. Он, похоже, этого не заметил.

Алекс же не в силах был ждать в освещенной пламенем камина комнате, где лежала бабушка. В ее глазах, метавшихся под тонкими натянутыми веками, в непроизвольно сжимавшихся пальцах — они напоминали растянутые перчатки на проволочном каркасе, в размеренном сипенье нагнетаемого ей в легкие воздуха он ощущал нечто, пугавшее его сильнее, чем голодное дыханье поместья.

Но он не бросился прочь из освещенной камином комнаты. Он стал подниматься по ступеням винтовой лестницы, которую нанес на воображаемую карту еще во время того, давнего приступа паники, — круг за кругом, все выше и выше, пока не добрался до длинных залов, по которым спасался бегством в четыре года. Они будто бы стали более узкими и короткими. Шепотки влекли его вперед.

В гостиной, где он когда-то сворачивался в уголке, он поднял глаза к потолку. Одна из панелей крепилась на петлях. Раньше он этого не замечал.

Он сложил книги стопкой на стул, взобрался на них со стола, потянулся (качаясь на башне из книг) и толкнул ручкой швабры край панели. Она, щелкнув, скакнула вверх, а потом опустилась вниз. Из проема потянулась лестница — так вытягивается лапка богомола. Судя по тихому потрескиванию, ею давно не пользовались. Латунные ножки мягко опустились в небольшие углубления в напольном ковре.

И Алекс полез — то ли прочь из Солдаун-Мэнора, то ли еще глубже в него.

Наверху, в забитой всяким хламом низкой комнатушке, было темно. Узкие треугольные окна могли бы пропускать солнечные лучи, вот только солнце давно село. В тусклом свете, попадавшем сюда через открытый люк, Алекс все же разглядел растянувшиеся вдоль трех глухих стен полки, покрытые слоем пыли. На одной из них лежали циркули, иглы и ножи. На другой — книги, старше, крупнее, грубее на вид, чем в гостиной, приемной или в любой из библиотек. На третьей стояли черепа — какого-то грызуна, коровы, барана, ящерицы, обезьяны, лошади и человека.

Увидев это, многие сверстники Алекса завопили бы от ужаса, но Алекс большую часть жизни провел, боясь и ненавидя это поместье. Кричать ему надоело. Если он что и чувствовал, то благодарность: в эту темную беззвездную ночь дом наконец подтвердил все его страхи, показав свое лицо.

Возле четвертой стены, под треугольными окнами, стоял письменный стол, на нем лежала одна-единственная книга. Эта книга дышала.

Здесь и было сокрыто сердце ненавистного Алексу дома, маленькое и непримечательное: обычная закрытая книга. Он мог бы отвернуться, уйти, поставить панель на место и остаться со знанием, что видел бесчеловечную сущность поместья, подплыл к наживке и счел ее непривлекательной. Солдаун потерял бы над ним свою власть. Покинув комнату, Алекс уже не имел бы нужды в нее возвращаться.

Но вот он уйдет — и куда отправится? Разве что вниз и вниз, круг за кругом, в комнату, освещенную камином, к отцу, умывающему руки воздухом.

Алекс открыл книгу.

Он прочитал ее в свете тьмы за окном: ночь пламенем свечи падала на страницы, слова вбирали вязкий влажный блеск, вспыхивали.

Алекс касался страниц, и горящие буквы приставали к его пальцам — липкие, золотистые, сладкие, как сироп. Ему стало тепло. Его наполнила сила. И хотя не было ни слуг, ни фонарей, ни гостей, Солдаун наполнился светом.

***

Две ночи до солнцестояния.

Александр Норс, «достаточного» возраста, как он теперь был склонен говорить, перекинул язычок пламени с одного кончика пальца на другой, разглядывая огромный шатер, освещенный изнутри так ярко, будто участок строящейся дороги. Шатер поднимался над возделанными полями в засушливой части Родоса. Вдалеке высилась гора. Над головой застыли любопытные звезды. Они вглядывались в него всю его жизнь. Скоро он им устроит умопомрачительный спектакль.

Приближающиеся шаги. Он скрыл свой свет от мира.

— Сэр, — произнесла его служанка: хор китайских колокольчиков, кулак, дробящий стекло. Другие сказали бы, что это голос обычной женщины, но он-то знал — а также видел — правду. Ему полагалось знать такие вещи. — Мистер Альхадефс желает вас видеть.

— Мне бы хотелось, — проговорил стоявший рядом со слугой старик, — услышать объяснения по поводу того, что вы сотворили.

Альхадефс — согбенная оливково-медная фигура с буйными черными глазами и косматой седой бородой. Служанка Норса тоже была из меди, а еще — из серебра с полосками стали; лицо ее скульптор грубо наметил поверх металлического черепа. Вместо пальцев у нее были ножи, вместо сердца — пружина, а в мозгу ее существовали лишь те слова, которые туда вложил сам Норс. Земледельцу Альхадефсу и отряду безопасности Норса она представала человеком: могучей, но угловатой женщиной, вооруженной до зубов. Разум смыкается, закрывая рану, — она же была ходячей раной.

— Сожалею, если кого-то оскорбил, — произнес Норс. — У нас есть разрешение на раскопки, а вы получите щедрую компенсацию за любой ущерб, который наша экспедиция нанесет вашим посадкам — хотя мы, разумеется, сделаем все, чтобы его минимизировать.

— Ваши люди срубили оливы на восточном поле.

Досадная необходимость. У ритуальных ингредиентов есть дурацкое свойство: их перечень напоминает список покупок свихнувшегося отшельника. Ему понадобилось зеркало наподобие того, которое висело в древнем чертоге очищения, с рамой, изготовленной из достаточно старого местного дерева.

— Прошу прощения. Мы все оплатим.

Старик вспыхнул.

— Моя семья растила эти деревья четыреста лет. Чем вы можете заплатить? Это не мои оливы. Они принадлежат моим дочерям и сыновьям.

— Мистер Альхадефс, я заплачу вам щедро, и ваши дети будут благословлять вашу память, когда то, что останется, перейдет к ним.

Он протянул руку. Альхадефс ее не пожал.

— Вы не стали выкапывать мои оливы, — не отставал он. — Вы их срубили. Вы не копали мою землю. Вы строили сверху. Вы отравили почву. Я пожалуюсь на вас в полицию, в правительство.

— Полно, мистер Альхадефс. — Норс обнял старика за плечи. — Через два дня мы закончим — всего-то. Вы разбогатеете, восстановите ферму, станете счастливее прежнего, невзирая на это досадное недоразумение. Вот, смотрите. Идемте со мной. Я покажу, чего мы добились, — вы сразу поймете, что в такой ответственный момент я не могу прервать работу.

Он попытался подвести Альхадефса к шатру, но тот отстранился. Рука Норса коснулась его шеи.

— Нет, — сказал старый фермер. — Не буду я с вами работать. — Он хотел было продолжить, но не смог: его губы будто прошили кожистые пальцы.

Только что отросшая плоть заглушила его крик. Он согнулся пополам, пытаясь руками разлепить рот, но кожа отросла на ногтях, скрепив пальцы вместе. Кожа закупорила глотку, скрыла бороду и волосы, залепила ноздри. Альхадефс упал. Его глаза горели от ужаса и гнева, но вскоре и их застлало кожей — фермер лишь корчился в постепенно твердевшей оболочке плоти.

Норс встал на колени рядом с Альхадефсом, погладил новую кожу. Она тихонько дышала: Альхадефс мяукал внутри, потом затих: кожа его убаюкала. Вот и хорошо. Мир Норса стал одновременно и серым, и насыщенным: будто нечто иное из некоего иного измерения заместило его обычное зрение. Будь он в форме, он уговорил бы этого несчастного, очаровал своей улыбкой, подмигиваньем, рюмочкой-другой-третьей узо. Не магией. Магией — ни за что.