— А тебя нет, что ли? — говорит Лиам. — Ты кто, Серпико?

— Отличное сравнение, — говорит Сэл. — Спасибо, что заговорил на моем языке.

— Не о том речь, — обрывает он. — Ты в этом замешана не меньше всех нас. Не знаю, о чем тут речь — о блаженном неведении или обычной глупости, но ведь каждый коп считает себя хорошим копом, мол, лично с ним все в порядке — но тебя ведь никто не заставлял подыгрывать. Вступать в Общество. Ты не обязана была нам все рассказывать прямо на задании. Не обязана была все рассказывать по ходу дознания. Хотела защитить эту семью из Таннер-Сити — могла бы, но ты не стала, а потом тебя еще и похвалили за это. Второй отряд делает то, что делает. А указала им верное направление ты. И теперь тебе с этим жить.

— Клянусь, — говорит Сэл, — что в тот самый день, когда мой брат умрет или придет в себя, я отсюда свалю.

Сама она знает: удерживает ее не только Перри. Но приятно вот так вот выложить карты на стол. Хотя бы ради того, чтобы выслушать ответ Лиама.

— Вот и хорошо, — отвечает он. — Если честно, не думаю, что ты подходишь для этой работы.

«Да пошло оно все, — думает Сэл. — Разрыв так разрыв. Если не разгрести эту грязь, изваляемся в ней».

— А когда свалю, расскажу про здешние фокусы всему миру.

— Здорово, — говорит Лиам. — Очень на это надеюсь.

Он страшно рассвирепел, однако она достаточно хорошо его знает и в состоянии прочитать удивление в его глазах. Он говорит то, что говорит, потому что хочет ее обидеть, это она понимает. И сама делает то же самое.

Но последние его слова — другого порядка. Она это видит. Он до определенной степени действительно на это надеется, хочет этого. Сорвать крышку, выпустить пауков из банки. Пролить свет на тайны.

Они оба хотят одного и того же.

Целую секунду они свирепо таращатся друг на друга. Потом лицо его смягчается, он тянется к ней.

— Даже не думай, — говорит она.

Он примирительно опускает руку. Попытка хоть все подлатать.

— Ты в порядке?

— Буду, — обещает Сэл, — а пока — нет.

— Понадоблюсь — позвони, — говорит он.

— Не понадобишься, — говорит она.

— Видимо, я это заслужил, — говорит он. — Спокойной ночи, Сэл.

Поворачивается и выходит. Она запирает за ним дверь, глядит в окно на ночное небо над Римом. Оно выглядит сегодня меньше обычного.

Шанхай. Тогда.

Чэнь Цзюань решила, что этот русский ей не нравится.

От него пахло топленым жиром, одет он был в черный костюм, который, судя по всему, стащил из похоронного бюро. Он прислонился к каменной балюстраде и смотрел на реку Хуанпу, в сторону от Шанхая. Явно хотел создать впечатление, что рассматривает болота и склады Пудуна за усеянной лодками черной гладью, однако каждые несколько секунд бросал косой взгляд на Чэнь — полагая, что она этого не замечает. Она все замечала — и игнорировала.

Набережная Вайтань дугой выгибалась к северу: с востока река, с запада — чужеродные фасады из пожелтевшего мрамора: тут были клубы коммерсантов, банки, а вдали еще и посольства — британское, американское и французское. Скверным выдался 1928 год, но Вайтань — хорошо ли, плохо ли — функционировала и блюла свои интересы. Националистических флагов здесь почти не висело.

Чэнь была одета на выход: высокие каблуки, длинное черное платье с высоким воротом и разрезом выше колена, лисье боа, серебряные серьги, серые шелковые оперные перчатки с серебряной отделкой и — подо всем этим — со вкусом подобранный крестик. Не для того она наряжалась, чтобы на нее глазел на Вайтане какой-то потрепанный призрак-иностранец с лицом, точно лезвие ножа.

Она глубоко вдохнула дым сигареты и задумалась об издержках собственной профессии.

О приближении русского возвестили сальный запах и нетвердые шаги. Она посмотрела вправо: он уже облокотился на парапет с ней рядом. Пиджак тесноват, а может, под ним слишком много мышц: голова угнездилась между двумя выпирающими плечами.

Чэнь стряхнула пепел и выпрямилась, готовая уйти.

— Останься, — проговорил он на скверном китайском: гласные плывут, интонация неверная. — Я расскажу тебе историю.

— Не знаешь ты истории, которую я захотела бы услышать.

Едва она отвернулась, он схватил ее за предплечье: пальцы и ладонь заскорузлые, хватка крепкая — может остаться синяк.

— Мне кажется, знаю, — произнес он. Она остановилась. — В каменной каморке, — продолжил он, и произношение стало почти безупречным, разве что говорил он слегка нараспев: заучил без понимания, — жил-был поэт. — Глаза блеснули, точно лед, облитый спиртом и подожженный.

Она нахмурилась.

— Твой босс разве не знает, что хуже фразы для пароля не придумаешь? Тут и ребенок вспомнит отзыв. Будь мы в Англии, это было бы как «Робин Бобин Барабек».

— Мы не в Англии. Так что назови.

Она добавила в голос стали — жаль, что согласными не порежешь кожу.

— Был он любителем львов и дал себе клятву съесть целый десяток.

— Как тебя звать, милочка?

— Грейс, — ответила она.

Иностранцам почему-то нравились иностранные имена. Подойдет любое — не обязательно русское, немецкое или еще какое. Да и в любом случае все их языки звучат одинаково. Они небось и сами-то их не различают.

Он отпустил ее, криво улыбнулся, обнажив кривые зубы.

— Прости, милочка. Не я придумываю правила. Рад познакомиться. Конверт у тебя?

Она со щелчком раскрыла перламутровый ридикюль и извлекла оттуда красный конверт, запечатанный белым воском, на котором был оттиснут крылатый лев.

— Вот.

— Открой сама.

— У тебя что, рук нет?

— Руки есть. Твои.

Они были одни, хотя на свету и на людях. Дальше по набережной гуляли пары. У тротуара стоял черный автомобиль с выключенным мотором.

Она подсунула большой палец под клапан конверта, потянула. Печать треснула.

— Тут ничего не написано. Просто лист красной бумаги.

— Это не письмо, — ответил он. — Это упаковочный ярлык.

Тут его рука обвила ее шею, другой же он прижал к ее носу и рту влажную тряпку.

Она сдавленно вскрикнула, перестала дышать, навалилась на него.

Двигатель стоявшей за их спинами машины заработал.

Он закряхтел под ее весом, отпустил шею, обнял за плечо, будто ведет домой подвыпившую девицу, повернул в сторону от реки. Тряпка выпала у Чэнь Цзюань изо рта.

Она обхватила его руку своей, вильнула бедром, поднажала, сломала ему плечо. Заорал он визгливее, чем она ожидала.

Перед глазами у нее плыли черные круги. Хлороформ, или эфир, или что это там было слегка замедлил ее движения. Русский поскользнулся и упал, попробовал встать, превозмогая боль. Она села на него сверху, подсунула согнутую в локте руку под шею, надавила. Его прерывистое дыхание заставило ее вспомнить карпа, которого она поймала, когда ей было шесть. Он дергался под нею.

— Вот тебе история, — прошипела она ему в ухо. — Жил на горе один монах, однажды он сказал: «Настоятель, расскажи мне историю» — и вот какую историю тот рассказал…

Отпустила она русского, когда тот обмяк.

На дороге хлопнули дверцы машины, грозные иностранные голоса заорали: «Стой!» Она нырнула вниз, перекатилась. Ночную тишину раскололи выстрелы — однако метил стрелок не в Чэнь. Друзья русского попрятались. Рядом притормозила еще одна черная машина, дверцы распахнулись, оттуда выскочил Уцзин. Он черной молнией метнулся к Чэнь Цзюань, с пассажирского кресла Ахсан прикрывал обоих из пистолета. Уцзин подхватил русского за руку, поднял со своей стороны, Чэнь Цзюань — со своей, и они вдвоем поволокли его на просторное заднее сиденье автомобиля. Уцзин снова сел за руль, включил зажигание. Чэнь Цзюань застегнула за спиной русского наручники, сковала его лодыжки и успела связать ручные кандалы с ножными еще до того, как он очнулся.

Он бился и орал, как она и ожидала. Ахсан отстреливался от преследовавших их русских. Уцзин резко повернул направо, потом — еще резче — налево.