Эдуардо встал на ноги и взял ружье. Его ладони стали липкими от пота, но он мог держать оружие.

Еще один глухой звук.

Его сердце билось со скоростью птичьего, быстрее чем у вороны, когда та была жива.

Гость — откуда бы он ни был, как бы он ни звался, живой или мертвый — достиг верхней ступеньки и двинулся по крыльцу к двери. Больше никаких глухих звуков. Только волочение и шарканье, скольжение и скрип.

Видимо, благодаря литературе того сорта, что он читал все последние несколько месяцев, голова Эдуардо наполнилась образами различных неземных созданий, которые могли бы производить такие звуки вместо обычных шагов. Каждый был более зловещим по виду, чем предыдущий, и в конце концов от всех этих монстров у него закружилась голова. Одно из этих чудовищ не было неземным, образ был навеян скорее  По, чем Хайнлайном или Брэдбери. Готическим, а не футуристическим, не только с Земли, но и из-под земли.

Оно шло к двери: все ближе и ближе. И, наконец, достигло ее и замерло у двери. Незапертой двери. Тишина.

Эдуардо нужно было сделать только три шага, схватиться за ручку и дернуть ее на себя, и тогда он бы оказался лицом к лицу с «гостем». Но он не мог сдвинуться с места, словно врос в пол, как дерево в землю. Хотя он сам придумал такой план, который ускорил встречу, хотя не убежал, когда у него была возможность, хотя он убедил себя, что чтобы не сойти с ума и жить дальше достойно, он должен встретить этот беспредельный ужас лицом к лицу. Но сейчас «лицом к лицу» не получалось — он был почти парализован и совсем не уверен, что бегство было таким уж неправильным вариантом.

«Это» молчало. Оно было там, но молчало. В нескольких сантиметрах от двери.

Что оно делало? Просто ждало, что Эдуардо двинется первым? Или изучало ворону в дуршлаге? Крыльцо было темным, и только свет с кухни просачивался через закрытые окна. Может ли оно вообще видеть ворону?

Да! О да, оно видит в темноте! Можно держать пари, оно видит в темноте лучше чем самая глазастая кошка, потому что оно само из темноты.

Услышал, как тикают кухонные часы. Хотя они всегда были здесь, он не слышал их годами, — тиканье стало частью фона, белым звуком. Но теперь он его слышал, громче, чем когда-либо. Этот звук вызвал у Эдуардо ассоциацию с ударами барабана в похоронном марше.

— Ну же, ну, давай! — На этот раз он не призывал пришельца показаться, а подгонял себя самого. — Давай, ты, ублюдок, ты трус, ты старый тупой дурак, шевелись!

Он двинулся к двери и остановился так близко, что мог бы открыть ее одним движением.

Чтобы взяться за ручку, надо было держать ружье только одной рукой, но он не мог сделать этого. Никак не мог.

Его сердце болезненно билось среди ребер, в висках стучало, — пульс зашкаливал.

Он ощутил «это» через закрытую дверь. — Тошнотворная вонь, запах кислого и гниющего. Такого ему, не доводилось ощущать никогда в жизни.

Ручка двери перед ним, за которую он мог заставить себя ухватиться, — круглая, полированная, желтая и блестящая, — начала поворачиваться. Сверкнувший свет, отражение кухонных ламп потек по мягкому изгибу ручки, пока она медленно вращалась. Очень медленно. С едва слышным скрежетом работал механизм.

Стучало в висках, гулко стучало в груди, дыхание стало затрудненным, болезненным. Вот, вот, — сейчас…

Но ручка вернулась в прежнее положение, и дверь осталась неоткрытой. Миг появления откладывался, может быть, навсегда, может быть, гость уходит!

С мучительным криком, который удивил его самого, Эдуардо крутанул ручку и распахнул дверь одним бешеным, судорожным движением и оказался лицом к лицу со своими самыми худшими страхами. — Мертвая женщина. Жесткая, скрученная масса серых волос с грязью, безглазые впадины. Мясо отвратительное, сгнившее и потемневшее, невзирая на сохраняющее действие бальзамирующей жидкости, проблески чистых костей посреди иссохшей воняющей ткани. Губы, обнажившие зубы в широкой, но не веселой улыбке. Труп стоял в своем рваном и изъеденном червями саване: сине-голубая материя, покрытая пятнами трупной жидкости. Она потянулась к нему рукой. Ее вид вызвал не просто ужас и отвращение, но и отчаяние. Боже! Он погрузился в море холодного черного отчаяния — это Маргарита. Она превратилась в это, согласно непреклонной судьбе всех живых существ.

Нет! Это не Маргарита — она не эта грязная кукла. Его жена давно в лучшем месте, на небесах, у Бога. Может быть, сидит рядом с Богом! Маргарита это заслужила и сидит рядом с Богом, далеко от своего тела. Сидит рядом с Богом!

Прошли первые мгновения столкновения, и он подумал, что с ним теперь все будет в порядке, что он сохранит рассудок и сможет поднять ружье и снести ненавистную тварь с крыльца. Слать в нее пулю за пулей, пока она не потеряет последнее сходство с Маргаритой, пока не станет просто кучей из крошева костей и кусков мяса, не способных повергнуть его в отчаяние.

Затем он увидел, что к нему пришел не только этот отвратительный заменитель, но и сам путешественник: две встречи вместо одной. Пришелец был вплетен в труп, повис на спине, и проник во все впадины, уселся на мертвую женщину как на лошадь и залез ей внутрь. Его собственное тело казалось каким-то мягким и плохо приспособленным для столь сильной гравитации, которую он здесь встретил. В этих условиях он нуждался в подпорке, в некоем транспортном средстве. Сам был черным, черным и гладким, кое-где покрытый красными пятнами. Казалось, состоял только из массы вплетенных и извивающихся отростков, которые казались то текучими и гладкими, как змеи, то такими же шипастыми и суставчатыми, как ноги краба. Не мускулистые, как змеиные кольца, и не бронированные, как у краба, а сочащиеся и желеобразные. Эдуардо не успел разглядеть ни головы, ни рта, никаких знакомых черт, которые могли подсказать, где низ, а где верх, за те несколько секунд, которые у него были.

Увидев эти блестящие черные щупальца: как они шевелятся в грудной клетке трупа, он понял, что на трупе после трех лет могилы осталось гораздо меньше плоти, чем ему показалось вначале и что большая часть, того что он видел перед собой, было пришельцем, оседлавшим скелет. Его переплетенные щупальца выпирали от туда, где когда-то были ее сердце и легкие, обвивались, как виноградная лоза вокруг ключиц и лопаток, вокруг плечевой и лучевых костей, вокруг берцовых. Даже заполняли пустой череп и вращались в пустых глазницах!

Это было больше, чем он мог выдержать, страшнее, чем та чужеродность к которой его приготовили книги. Он слышал свой крик, слышал его, но не мог остановиться, не мог поднять ружья, потому что вся его сила ушла в этот крик.

Хотя казалось, что прошла вечность, на самом деле миновало только пять секунд с тех пор, как он распахнул дверь, до того, как сердце сжал смертельный спазм. Несмотря на страшную картину за порогом, невзирая на мысли и ужасы, которые пронеслись в его мозгу за этот момент времени, Эдуардо знал, что секунд было ровно пять. Потому что-то в нем продолжало слышать тиканье часов, — похоронный марш, — пять тиканий, пять секунд. Затем опаляющая боль взорвалась в нем, мать всех болей, вызванная не силой пришельца, но поднявшаяся изнутри. — Белый свет, яркий, как вспышка ядерного взрыва. Все стирающая белизна, которая смыла и пришельца и все тревоги мира из сознания. Покой. Мрак. Тишина…

Оттого, что в дополнение к перелому позвоночника у него было повреждение нервов, Джеку пришлось пробыть в «Реабилитационном Центре Феникса» дольше, чем он рассчитывал. Моше Блум, как и обещал, научил его дружить с болью, воспринимая ее как свидетельство выздоровления. К началу июля, через четыре месяца после того, как его ранили, постепенно уменьшающаяся боль так долго уже была его постоянным компаньоном, что стала не только другом, но и сестрой.

Семнадцатого июля, когда его выписали из Феникса, Джек мог снова ходить, хотя все еще нуждался в поддержке не одной, а двух тросточек. В действительности он редко использовал обе, иногда вообще ни одной, но всегда боялся без них упасть, особенно на лестнице. Хотя и медленно, он обретал прежнюю устойчивость, однако под случайным воздействием блуждающих нервных импульсов одна из двух ног время от времени начинала подволакиваться, заставляя с усилием сгибать колено. Подобные неприятные сюрпризы делались все реже с каждой неделей. Он надеялся избавиться от одной тросточки к августу, а от второй к сентябрю.