— Поглядите, поглядите — я хочу, чтобы вы увидели мои туалеты.

В обеих комнатушках полы и стены были из белого кафеля, белые унитазы, белые мусорные баки с качающейся крышкой, белые раковины с блестящими хромом кранами и большие зеркала над раковинами.

— Ни единого пятнышка, — сказал Аркадян торопливо, сбиваясь от еле сдерживаемой злости. — Ни трещинки на зеркалах, чистейшие раковины — мы моем их после каждого клиента, дезинфицируем каждый день, вы можете есть с нашего пола, и это будет безопасней, чем есть с тарелки на кухне вашей матушки.

Поглядев на Джека поверх головы Аркадяна, Лютер улыбнулся и сказал:

— Мне кажется, я бы съел стейк с печеным картофелем. А ты?

— Только салат, — сказал Джек. — Мне надо похудеть на несколько фунтов.

Но Аркадяна не удалось вывести из мрачного настроения этой шуткой. Он звякнул связкой ключей:

— Я держу двери закрытыми и даю ключи только клиентам. Городской инспектор приезжает ко мне и говорит, что по новым правилам уборные — общественные сооружения, поэтому я должен держать их открытыми для всех — не важно, покупают ли они у меня что-нибудь или нет.

Он снова позвенел ключами, сильнее, злее, затем еще сильнее. Ни Джек, ни Лютер никак на это не отреагировали.

— Пусть штрафуют. Я буду платить. Я буду платить за чистоту. Ведь если их открыть, то пьяницы и наркоманы, которые живут в парках и развалинах, будут приходить в мои уборные, мочиться на пол и блевать в раковины. Вы не поверите, какой беспорядок тогда будет: отвратительные вещи, о которых мне стыдно говорить.

Аркадян и вправду покраснел при мысли о том, что он может рассказать. Он размахивал бренчащими ключами в воздухе перед каждой открытой дверью и напомнил Джеку жреца-вуду, произносящего заклинание, — в данном случае, заклинание отгоняющее сброд, могущий изгадить его уборные. Лицо его покрылось пятнами и стало похоже на предгрозовое небо.

— Позвольте мне вам кое-что сказать. Хассам Аркадян работает шестьдесят и семьдесят часов в неделю. Хассам Аркадян нанимает восьмерых рабочих на полную ставку и отдает в виде налогов половину заработанного, но Хассам Аркадян не собирается тратить свою жизнь, вытирая блевотину, только из-за того, что кучка тупых бюрократов больше сочувствует всяким ленивым пьянчугам-психам-наркоманам, чем людям, которые пытаются изо всех сил вести порядочную жизнь.

Он говорил быстро и закончил, задыхаясь. Прекратил бренчать ключами. Вздохнул. Затем затворил двери и запер их.

Джек чувствовал себя отвратительно. Он заметил, что и Лютеру было неловко. Иногда полицейский не может сделать для пострадавшего ничего большего, чем просто кивнуть и покачать головой от огорчения и изумления глубиной падения всего города. Это было чуть ли не самым скверным в его работе.

Мистер Аркадян пошел за угол, снова к выходу со станции. Теперь он шагал не так быстро, как раньше. Его плечи тяжело опустились, и он выглядел скорее подавленным, чем разгневанным, как будто решил, может быть и подсознательно, отказаться от борьбы.

Джек надеялся, что это не так. В своей каждодневной жизни Хассам постоянно боролся за осуществление мечты о лучшем будущем в лучшем мире. Он был одним из тех немногих, которых становится все меньше, что еще сохранили силы для сопротивления энтропии. Солдат цивилизации, сражавшихся на стороне надежды, было уже слишком мало для целой армии.

Поправив ремни портупеи, Джек и Лютер последовали за Аркадяном мимо автоматов с напитками.

Человек в костюме от Армани стоял у второго аппарата и изучал ассортимент. Он был ровесником Джека, высокий, светловолосый, чисто выбритый, с бронзовым лицом, чего в это время года можно было добиться, только загорая в солярии. Когда они проходили рядом с ним, он вынул из кармана мешковатых брюк горсть мелочи и принялся перебирать монетки.

Недалеко от бензоколонок служащий протирал ветровое стекло «Лексуса», хотя оно выглядело свежевымытым еще тогда, когда автомобиль свернул с улицы.

Аркадян остановился около окна с зеркальным стеклом, закрывающим половину передней стенки офиса станции.

— Уличное искусство, — произнес он тихо и печально, когда Джек и Лютер подошли к нему. — Только дурак может назвать это чем-то еще, кроме вандализма. Просто варвары сорвались с цепи.

Недавно в городе несколько вандалов испробовали свои пульверизаторы с шаблонами и кислотной пастой. Они вытравили свои символы и лозунги на стеклах припаркованных машин и окнах контор, которые не закрывались на ночь безопасными ставнями.

Фасадное окно станции Аркадяна периодически покрывалось полудюжиной личных отметок членов одной и той же банды, некоторые повторялись дважды и трижды. Буквами высотой десять сантиметров они также выгравировали: КРОВАВАЯ БАНЯ БЛИЗКО.

Эти антиобщественные акции часто напоминали Джеку события в нацистской Германии, о которых он когда-то читал: еще до начала войны головорезы-психопаты однажды целую ночь, позднее ее назвали Хрустальной,[4] бродили по улицам, пачкая стены словами, полными ненависти, и били стекла в окнах домов и лавочек евреев, до тех пор, пока улицы не заблестели так, словно они были вымощены хрусталем. Иногда ему казалось, что те варвары, о которых рассуждал Аркадян, были новыми фашистами, с обоих краев нынешнего политического спектра, ненавидящими не только евреев, но и всех, кто заинтересован в социальном порядке и культуре. Их вандализм был замедленной «Хрустальной ночью», растянувшейся на годы, а не часы.

— Следующее окно еще хуже, — сказал Аркадян, уводя их за угол к северной стороне станции.

Эта стена конторы была украшена другим огромным стеклом, на котором, в дополнение к символике банды, печатными буквами было выведено: АРМЯНСКИЙ УРОД.

Даже вид этого расового оскорбления не смог снова разжечь гнев Хассама Аркадяна. Он печально поглядел на обидные слова и произнес:

— Всегда пытался относиться к людям хорошо. Я не совершенен и не без греха. А кто без греха? Но я делал все, что мог, чтобы быть хорошим человеком, справедливым, честным — и теперь вот это.

— Это вас вряд ли утешит, — ответил Лютер, — но если бы все зависело от меня, то тогда закон позволял бы взять тех подонков, которые все это сделали, и написать прямо у них на лбу второе слово этой надписи. — УРОД. Вытравить это на их шкуре кислотой так же, как они сделали с вашим окном. Заставить их походить с этим пару лет и посмотреть, насколько исправились их мозги, прежде чем предложить им пластическую операцию.

— Вы думаете, что сможете найти тех, кто это сделал? — спросил Аркадян, хотя был совершенно уверен в ответе.

Лютер покачал головой, а Джек сказал:

— Невозможно. Мы, конечно, составим рапорт, но у нас не хватит людей, чтобы разбираться с таким мелким преступлением. Лучшее, что вы можете сделать, — это установить металлические раскатывающиеся шторы в тот же день, когда поменяете стекла, чтобы на ночь они все закрывали.

— Иначе придется ставить новые стекла каждую неделю, — добавил Лютер, — и очень скоро ваша страховая компания откажется от вас.

— Они уже не страхуют меня от вандализма, один иск удовлетворили и все, — сказал Хассам Аркадян. — Единственное, от чего меня еще страхуют, — это землетрясение, потоп и пожар. И от пожара только в том случае, если он начался не во время беспорядков.

Они постояли в молчании, глядя на окно, размышляя о своем бессилии.

Поднялся холодный мартовский ветер. Зашелестели королевские пальмы, оттуда, где стебли больших листьев соединялись со стволами, доносились тихие скрипучие звуки.

— Что ж, — наконец сказал Джек, — могло быть хуже, мистер Аркадян. Я имею в виду, что вы, по крайней мере, живете на Западной стороне, в довольно хорошей части города.

— Да, и разве это не разбивает вам сердце, — сказал Аркадян, — в хорошем районе такое творится.

Джеку даже думать об этом не хотелось.

Лютер начал было говорить, но был прерван громким треском и воплем гнева, донесшимися со стороны фасада. Они все трое поспешили за угол.