— Человек может жить… может жить с одной почкой, правда?

— Да, конечно. Это никак не изменит его образ жизни.

Что же тогда изменит его образ жизни, какая другая рана, какое повреждение? — хотела спросить она, но не нашла в себе мужества.

У хирурга были длинные гибкие пальцы, его руки выглядели худыми, но сильными, как у концертирующих пианистов. Она сказала себе, что Джек не мог получить ни большей заботы, ни более чуткого милосердия от чьих-либо других, не этих, искусных рук, и они сделали для него все, что могли.

— Нас теперь больше тревожит, то что тяжелый шок в сочетании с большой потерей крови может иметь… последствия для головного мозга.

О Боже, пожалуйста, не это! Хитер закрыла глаза.

— Это зависит от того, как долго была снижена подача крови в мозг и насколько сильно было это снижение, насколько серьезно ткани лишились кислорода. Его электроэнцефалограмма выглядит хорошо, и, если основывать прогнозы на ней, я бы сказал, что никаких повреждений мозга нет и не будет. У нас есть все основания для оптимизма. Но точно мы не сможем узнать, пока он не придет в сознание.

— Когда? — Хитер открыла глаза

— Невозможно сказать. Нужно ждать, и тогда посмотрим.

Может быть, никогда — мелькнуло в голове. Она  пыталась сдержать слезы, но удалось это не совсем, — взяла свою сумочку со стола, открыла ее, высморкалась и промокнула глаза.

— И еще одно. Когда вы придете к нему в реанимационную, то увидите, что он обездвижен смирительной рубахой и постельными ремнями.

Наконец Хитер снова встретилась с ним взглядом.

Он продолжил:

— Пуля или ее кусок попал в спинной мозг. Есть ушиб позвоночника, но перелома не видно.

— Ушиб. Это серьезно?

— Зависит от того, были ли задеты нервы.

— Паралич?

— До тех пор, пока он без сознания и мы не можем провести некоторые простые тесты, нельзя определить, так это или нет. Если это паралич, мы мы еще раз поищем перелом. Важно то, чтобы спинной мозг не был поврежден, нет ничего хуже этого. Если это паралич и мы сможем отыскать перелом, то загипсуем все тело, приложим вытяжение к ногам, чтобы снять давление с крестца. Можно залечить перелом. Это не катастрофа. Есть много шансов, что мы снова поставим его на ноги.

— Но никаких гарантий, — сказала она тихо.

Хирург колебался. Затем ответил:

— Их никогда не бывает.

Большое окно палаты интенсивной терапии, где лежал Джек, выходило в зал центрального поста. Шторы на окне были раздвинуты, чтобы медсестры могли постоянно наблюдать за пациентом со своих рабочих мест в центре круглой комнаты. Окна восьми таких палат располагались по окружности центрального поста. 

Джеку был подключен кардиографу, который постоянно передавал данные на терминал центрального поста. Внутривенная капельница, обеспечивала его глюкозой и антибиотиками, а раздвоенная трубка, аккуратно прикрепленная к перегородке между ноздрями, снабжала его кислородом.

Хитер приготовилась к шоку при виде состояния Джека — но он выглядел еще хуже, чем она ожидала. Он был без сознания. Его лицо было вялое, бесчувственное, но это отсутствие одушевленности не было единственным поводом для страха. Его кожа была бела, как кость, с темно-синими кругами вокруг ввалившихся глаз. Губы были так серы, что она подумала о пепле, и библейская цитата прокралась к ней в голову, отдаваясь беспорядочным эхом, как будто ее и вправду произнесли громко, — прах к праху, пыль к пыли. Он казался похудевшим килограмм на семь с сегодняшнего утра, когда ушел из дому, как будто его борьба за выживание длилась больше недели, а не несколько часов.

Комок в горле мешал глотать. Она встала рядом с кроватью и не смогла говорить. Хотя он был без сознания, она не хотела с ним говорить до тех пор, пока не сможет управлять собственной речью. Хитер где-то читала, что даже в коме больные способны слышать людей вокруг них: на каком-то глубоком уровне они могут понимать, что сказано, и воспринимать слова ободрения. Она не хотела, чтобы Джек расслышал дрожь страха или сомнения в ее голосе — или что-нибудь другое, что может огорчить или усилить тот ужас и подавленность, которые его уже охватили.

В палате было успокаивающе тихо. У монитора кардиографа отключили звук, все данные подавались на экран и оценивались визуально. Насыщенный кислородом воздух, проходивший через трубку в нос свистел так слабо, что она могла слышать его только тогда, когда наклонялась близко, и звук неглубокого дыхания был так же мягок, как у спящего младенца. Дождь барабанил в мире снаружи, стуча по единственному окну, но это скоро стало белым шумом, просто другой формой тишины.

Хитер захотела взять мужа за руку, — вряд-ли в жизни когда-либо ей сильнее хотелось чего-то еще. Но его руки были скрыты в длинных рукавах смирительной рубахи. Внутривенная трубка, которая, вероятно, была подсоединена к тыльной стороне руки, исчезла под манжетой.

Она, поколебавшись, коснулась его щеки. Он выглядел холодным, но при прикосновении оказался горячим.

— Я здесь, мой мальчик. — Сказала она.

Он никак не показал, что слышит ее. Его глаза не двигались под веками, а серые губы оставались слегка открытыми.

— Доктор Прокнов говорит, что все выглядит хорошо, — сообщила она, — ты можешь из этого выбраться. Вместе мы с этим справимся, не беспокойся. Черт возьми, помнишь два года назад мои приехали к нам на две недели? Какая тогда была мука, мать ныла без остановки семь дней в неделю, а отец был вечно пьяный и мрачный. По сравнению с тем теперешние неприятности это же только пчелиный укус, тебе не кажется?

Никакого ответа.

— Я здесь, — сказала она. — И останусь, не собираюсь никуда уходить. Ты и я, ладно?

На экране кардиографа плывущая линия ярко-зеленого света показывала зубцы и впадины сердечной деятельности, которая проходила без каких-либо перерывов, слабая, но постоянная. Если Джек и слышал, что она сказала, то его сердце не откликнулось на ее слова.

Стул с прямой спинкой стоял в углу. Хитер пододвинула его к изголовью. Поглядела на мужа сквозь прутья спинки кровати.

Посетителям реанимационной давалось строго десять минут каждые два часа, так чтобы не утомлять пациента и не мешать медсестрам. Однако старшая медсестра, Мария Аликанте, была дочерью полицейского. Она разрешила Хитер не выполнять эти правила:

— Ты можешь оставаться с ним сколько захочешь, — сказала Мария. — Слава Богу, ничего похожего с моим отцом не случалось. Мы всегда ожидали, что такое произойдет, но ничего. Конечно, он уволился несколько лет назад, как раз тогда, когда все только начали сходить с ума!

Каждый час, или примерно так, Хитер уходила из реанимационной, чтобы провести несколько минут с членами группы поддержки в холле. Люди продолжали сменяться, но всегда их было не менее трех, иногда до шести-семи, мужчины и женщины-полицейские в форме или переодетые детективы.

Жены других полицейских тоже заходили. Каждая из них обнимала ее. Время от времени любая доходила до грани и была готова разрыдаться. Все искренне ей сочувствовали, разделяли ее боль. Но Хитер знала, что все до единой были рады, что это Джек, а не их муж оказался сегодня на станции автосервиса Аркадяна.

Хитер не осуждала их за это. Она бы продала душу дьяволу, чтобы Джек сейчас поменялся с мужем любой из них — и тоже поддерживала бы ту женщину с таким же точно искренним сочувствием и скорбью.

Департамент был тесно сросшимся сообществом, особенно в эту эпоху социального распада, но каждое общество формируется из маленьких группок, из семей, объединенных совместным опытом, взаимными нуждами, сходными ценностями и надеждами. Безотносительно тому, насколько тесно переплелась ткань сообщества, каждая семья сначала защищала и лелеяла себя. Без глубокой и всепоглощающей любви жен к мужьям, а мужей к женам, родителей к детям и детей к родителям не было бы никакого сочувствия и в большом сообществе, вне дома.