— В этом ты прав. Ты чертовски прав. Но…

— Что «но»?

Ухмыльнувшись, мальчик сказал:

— Ты не тинейджер.

— Я могу замаскироваться под него.

— Не получится. Староват.

— Разве?

— Настоящий старик.

— У вас, сэр, будут большие неприятности, когда я встану с постели!

— Да, но пока сохнет панцирь, я в безопасности!

Когда Тоби пришел в больницу в следующий раз — Хитер бывала здесь каждый день, но Тоби ограничивали одним или двумя визитами в неделю, — Джек надел цветную головную повязку. Хитер принесла ему красно-желтый шарф, который он сложил и повязал вокруг головы. Конец узла лихо свисал у правого уха.

— Остальная форма пока еще разрабатывается, — сообщил он Тоби.

Через несколько недель, в середине апреля, Хитер установила ширму вокруг постели Джека и вымыла его губкой и шампунем, чтобы взять на себя хоть немного работы сиделок. Она сказала:

— Я не уверена, что мне нравится когда другие женщины тебя моют. Я начинаю ревновать.

Он изобразил испуг:

— Клянусь, что могу объяснить, где был этой ночью!

— Уже не первая сиделка, при встрече говорит мне, что ты ее любимый пациент…

— Ну, милая, это нелепо! Кто угодно может стать их любимым пациентом. Это просто. Все, что нужно делать, — это не блевать на них и не смеяться над их маленькими чепчиками.

— Так просто, да? — спросила она, протирая губкой его левую руку.

— Также нужно съедать все, что лежит на обеденном подносе, не выпрашивать у них дозу героина без предписания врача и никогда не симулировать остановку сердца только для того, чтобы привлечь их внимание.

— Они говорят, что ты такой милый, смелый и забавный.

— О, чепуха, — ответил он с преувеличенной скромностью, но был действительно смущен.

— Двое из них сообщили мне, что я должна быть счастлива, имея такого мужа.

— Ты не ударила их?

— Удалось с собой совладать.

— Хорошо. А то бы они отыгрались на мне. А у некоторых из этих сиделок довольно тяжелая рука.

— Бедный ты мой, — прошептала Хитер, наклоняясь над кроватью и целуя его прямо в губы. — Как я тебя люблю.

От поцелуя у него перехватило дыхание. Ее волосы упали ему на лицо, они пахли лимонным шампунем.

— Хитер, — ответил он тихо, кладя руку ей на щеку. — Хитер, Хитер, — повторял он ее имя, как будто оно было священным, что на и самом деле было так, и не только именем, но и молитвой, которая поддерживала его. Имя и ее лицо делали его ночи менее темными, а его дни, полные боли, — более короткими.

— Как я тебя люблю, — повторила она.

— Я тоже и счастлив что встретил тебя.

— Ты скоро будешь снова со мной, дома.

— Скоро, — сказал он, хотя знал, что пролежит в реабилитационной больнице еще много недель.

— И больше не будет ночей в одиночестве, — добавила она.

— Не будет.

— Всегда вместе.

— Всегда. — Его горло сжалось, и он испугался, что сейчас расплачется. Он не стыдился плакать, но знал, что никому из них двоих плакать нельзя. Им нужны все их силы и решительность для борьбы, которая еще впереди. Джек с трудом сглотнул и прошептал:

— Когда я вернусь домой…

— Да?

— И мы с тобой ляжем в постель….

Приблизив свое лицо к его лицу, она тоже шепнула:

— Да?

— Ты сделаешь для меня кое-что особенное?

— Конечно, глупышка, а что.

— Ты оденешься как сиделка. Это меня вправду возбуждает…

Хитер замигала от удивления, потом разразилась смехом, и махнула его холодной губкой по лицу:

— Животное!

— Ну тогда, как насчет монашки?

— Извращенец!

— Девочка-скаут?

— Мой милый, смелый и забавный извращенец!

Если бы у него не было хорошего чувства юмора, он бы не смог быть полицейским. Смех, иногда черный смех, был щитом, который позволял преодолевать, не пачкаясь, грязь и безумие, в которых большинство полицейских вынуждены действовать в наше время.

Чувство юмора помогало выздоровлению и позволяло не поддаваться боли и тревогам, хотя была одна вещь, над которой Джеку было тяжело смеяться, — его беспомощность. Он был смущен тем, то ему помогали выполнять основные функции организма и регулярно ставили клизмы, чтобы нейтрализовать последствия малой подвижности. Неделя за неделей отсутствие уединенности в такого сорта делах становилось все более и более унизительным.

 Он лежит в постели, в жестких объятиях гипса, неспособный бежать, ходить и даже ползти, а вдруг какая-нибудь катастрофа? Периодически его охватывала уверенность, что больница скоро будет охвачена огнем или случится землетрясение. Хотя он и знал, что персонал хорошо натренирован на действия в чрезвычайных ситуациях и что его не бросят, но время от времени его охватывала необъяснимая, иррациональная паника. Часто посреди глубокой ночи слепой ужас сжимал его сильней и сильней с каждым часом и отступал постепенно лишь под напором логики или усталости.

К середине мая к Джеку пришло глубокое, безграничное восхищение парализованными людьми, у которых был частичный или полный паралич всех четырех конечностей, но которые не позволяли болезни взять над ними верх. 

У него, по крайней мере, были руки и кисти и он мог тренироваться, ритмично сжимая резиновые мячи и выписывать кривые руками с небольшим в них весом.  Мог почесать нос, если тот зудел, покормить себя до некоторой степени самостоятельно, высморкаться. Джек испытывал чрезвычайное благоговение по отношению к людям, которые страдали полным параличом ниже шеи, но крепко держались за свою радость к жизни и с надеждой смотрели в будущее. Джек считал, что не обладает их мужеством и характером, пусть он и выбран любимым пациентом недели, месяца или столетия.

Если бы его лишили ног и рук на три месяца, он был бы подавлен отчаянием. А если бы он не знал, что встанет с постели и снова научится ходить к тому времени, когда весна превратится в лето, то перспектива долговременной беспомощности сломила бы его рассудок…

За окном его палаты на третьем этаже ему была видна крона высокой пальмы. Много недель Джек провел час за часом наблюдая, как ее листья дрожат от легкого бриза или неистово сотрясаются от штормового ветра, — ярко-зеленые на фоне солнечного неба, хмуро-зеленые на фоне угрюмых облаков. Иногда видел птиц и завидовал их свободному полету.

Поклялся, что, когда встанет на ноги, никогда снова не позволит себе сделаться таким беспомощным. Он знал о высокомерии этой клятвы, его способность выполнить ее зависит от капризов судьбы. Человек полагает, а Бог располагает. Но по этому поводу он не мог смеяться над собой. Он никогда не будет снова беспомощным. Никогда! Это был вызов Богу: оставь меня в покое или убей, но не ставь в такое положение.

Капитан Лайл Кроуфорд, посетил его в третий раз вечером третьего июня.

Кроуфорд был невзрачным человеком среднего роста и среднего веса, с коротко стриженными каштановыми волосами, карими глазами и смуглой кожей — все практически одного оттенка. Он носил «Hush Puppies» [29], шоколадно-коричневый пиджак и желтовато-коричневую рубашку, как будто его главным желанием было выглядеть настолько незаметным, чтобы сливаться с любым фоном. На голове была коричневая кепка, которую он снял и держал обеими руками все то время, что простоял у кровати. Он медленно говорил и быстро улыбался, у него было столько наград за отвагу, сколько не набралось бы и у двух  любых других  полицейских в департаменте. Он был лучшим, прирожденным лидером из всех, кого Джек только встречал.

— Как дела? — спросил Кроуфорд.

— Моя подача улучшилась, но мой удар слева все еще паршивый, — сказал Джек.

— Главное — не стискивать ракетку.

— Ты думаешь, в этом мои проблемы?

— В этом и в том, что ты не можешь встать.

Джек рассмеялся.

— Как дела в отделе, капитан?

— Забавы не прекращаются. Два парня завернули в ювелирный на Вествуд-бульваре этим утром, прямо после открытия. Глушители на оружии — застрелили владельца и двоих служащих. Включить тревогу никто не успел и снаружи никто ничего не слышал. Чемоданы полны драгоценностями. Открыли огромный сейф в задней комнате, полный жутко дорогих вещей стоимостью в миллионы.  До этого момента все выглядит как легкая прогулка. Затем оба парня принялись спорить, что брать сначала и есть ли у них время взять все. Один из них что-то сказал относительно матушки другого, ну а дальше, представляешь, они стреляют друг в друга.