Недоеденный ужин из макарон, колбасы и хлеба с маслом оставался на столе, так как его прервало внезапное появление енота и смерть зверька в конвульсиях. Комки высохшей грязи покрывали ободок тарелки. Стол вокруг тарелки был покрыт горошинами сухой земли. Засохший лист клена (откуда в краю хвойных деревьев?), рядом мертвый жук.

Жук лежал на спинке, шесть окостеневших лапок задраны в воздух. Когда он перевернул его осторожно пальцем, то увидел, что панцирь был радужно-сине-зеленого цвета.

Два сплющенных комка грязи, прилипли к сиденью стула. На дубовом полу вокруг стула было еще больше грязи.

Еще одна куча грунта лежала перед холодильником, в ней было несколько травинок, еще один засохший лист и дождевой червяк. Червяк был все еще жив, но бешено извивался, видимо, страдая.

Ощущение мурашек на затылке и внезапная убежденность в том, что за ним кто-то наблюдает, заставили Эдуардо сжать дробовик обеими руками и резко обернуться к окну, затем к другому. Никакого бледного ужасного лица, прижатого к стеклу с той стороны, какое он ожидал увидеть.

Только ночь.

Хромированная ручка холодильника была запачкана, и он не стал ее касаться. Открыл дверь, ухватившись за край. Еда и напитки внутри казались нетронутыми, все было точно так же, как он оставил.

Дверцы обоих духовок были распахнуты. Он закрыл их, не трогая ручек, которые тоже в некоторых местах были покрыты непонятной грязью.

За острый край дверцы духовки зацепился обрывок ткани шириной чуть больше сантиметра и менее трех сантиметров в длину. Ткань была бледно-голубая с узором кривых линий темно-синего цвета.

Эдуардо смотрел на обрывок ткани целую вечность, время, казалось, остановилось, и вселенная зависла так же неподвижно, как маятник разбитых дедушкиных часов, — пока льдинки глубокого страха не образовались в его крови, отчего он задрожал так безудержно, что застучали зубы. Он снова посмотрел на одно окно, на другое, там ничего и не кого не было..

Только ночь. Ночь. Слепое, бесцветное, равнодушное лицо ночи.

Эдуардо пошел на второй этаж. Отмечал комья, крошки и пятна земли — когда-то влажной, а теперь высохшей — их можно было найти в большинстве комнат. Еще один лист. Еще два жука, высохших, как древний папирус. Камешек, размером с вишневую косточку, гладкий и серый.

Заметил, что некоторые выключатели тоже были запачканы. После этого он включал свет, натягивая на кисть рукав или пользуясь прикладом дробовика.

Он осмотрел все комнаты, обыскал все шкафы, посмотрел внимательно за и под каждым предметом мебели, где пустое пространство могло быть достаточными, для того чтобы там могло спрятаться даже такое большое, как шести-восьмилетний ребенок, и когда окончательно убедился, что никто не прячется на втором этаже, то вернулся в конец верхнего коридора. Дернул за свисавшую веревку, — закрыл люк на чердаке. Включил на чердаке свет, свет включался из коридора,  и забрался на чердак. Он осмотрел каждый темный, пыльный угол чердака, где повисли в паутине мотыльки похожие на снежинки  и черные, как тени, кормящиеся ими пауки.

Снова спустившись на кухню, Эдуардо отодвинул медный засов на двери погреба. Она открывалась только с кухни. Ничто не могло спуститься вниз и закрыться изнутри. Но ведь и парадная, и задняя двери дома были заперты, когда он выехал в город. Никто не мог проникнуть внутрь и снова закрыть, уходя, — без ключей, а единственно существующие ключи были у него. И все эти проклятые замки́ были заперты, когда он пришел домой, а во время осмотра не обнаружилось ни одного выбитого или незапертого окна. Но нечто все же определенно проникло внутрь и потом ушло.

Он спустился в погреб и обыскал две огромные комнаты без окон. Они были холодные, слегка заросшие плесенью и пустые.

В настоящий момент дом был в безопасности.

И он был в нем единственным живым существом.

Выйдя из дома через переднюю дверь, старик запер ее за собой, загнал «Чероки» в гараж. Опустил дверь гаража при помощи дистанционного управления, прежде чем выйти из автомобиля.

Следующие несколько часов он отскребал, пылесосил и мыл с такой настойчивостью и неослабевающей энергией, что внешнему наблюдателю наверняка показался бы с виду безумцем. Использовал жидкое мыло, сильный раствор аммония, распрыскивал лизол, считая, что каждая испачканная поверхность должна быть не просто чистой, но продезинфицированной — по возможности настолько же стерильной, как поверхности больничной операционной или лаборатории. Он обливался потом, рубашка им пропиталась насквозь, волосы приклеились к коже головы. Мышцы шеи, плеч и рук начали ныть. Артрит — суставы распухли и покраснели, но он сжимал щетки и тряпки еще сильнее, с почти маниакальной свирепостью, пока от боли не закружилась голова и не потекли слезы из глаз.

Эдуардо знал, что пытается не просто санировать дом, но и очистить себя самого от некоторых ужасных мыслей, которые не мог вынести, и идей, верность которых не сможет исследовать, совершенно точно не сможет. Для этого он превратил себя в чистящую машину, бесчувственного робота, полностью сосредоточившись на выполняемой черной работе. Глубоко вдыхал пары аммиака, как будто они могли продезинфицировать его мозги. Стремился устать так основательно, чтобы потом удалось заснуть и, возможно, даже забыть все это. Когда он все вычистил, то уложил использованные бумажные полотенца, тряпки, щетки и губки в пластиковый пакет. Покончив с этим, завязал верх пакета и отнес его наружу, в мусорный бак. Обычно он использовал губки и щетки не единожды, но не в этот раз.

Вместо того чтобы вынуть одноразовый бумажный пакет из пылесоса, он выбросил весь аппарат вместе с мусором. Он не хотел задумываться о происхождении микроскопических частиц, застрявших в его щетках, во всасывающем шланге, большей частью настолько крошечных, что он никогда не будет уверен, что они удалены, что пылесос безопасен, даже если он разберет пылесос до винтика, вымоет каждый сантиметр и каждую доступную впадинку с хлоркой.

Вынул из холодильника всю еду и напитки, которых могла коснуться… мог коснуться «гость». Все, что было завернуто в полиэтилен или фольгу, даже если казалось нетронутым: швейцарский сыр, чеддер, остаток ветчины, половинка луковицы, распечатанные контейнеры, пакеты и пачки — следовало выбросить. Следовало выбросить: пятьсотграммовую банку сливочного масла с защелкивающейся пластиковой крышкой, открывающиеся банки с укропом и сладкими огурчиками, оливками, вишнями, майонезом, горчицей, бутылки с отвинчивающимися крышками — соусом для салата, соевым соусом, кетчупом, открытую коробку изюма, открытый пакет молока. От мысли о том, что его губы коснуться чего-то, чего прежде касался «гость», тошнило, и он вздрагивал. Когда покончил с холодильником, там осталось немного: несколько закрытых банок безалкогольных напитков и бутылки пива.

Но в конце концов, он же имеет дело с осквернением. Осторожность и еще раз осторожность. Никакая акция сейчас не черезмерна.

Здесь не просто бактериальное заражение, нет. Если бы только все было так просто. Боже, если бы только! Духовное заражение. Темнота, способная просочиться в сердце, протечь глубоко в душу.

Даже не думай об этом. Не думай. Не надо.

Слишком устал, чтобы думать. Слишком стар, чтобы думать. Слишком напуган.

Из гаража он принес небольшой холодильник и сложил в него все оставшиеся годные продукты, — восемь бутылок пива удалось втиснуть  в морозильную камеру. Консервный нож положил в задний карман брюк.

Оставив везде зажженным свет, перенес холодильник и дробовик наверх, в спальню, где спал последние три года и разместил их рядом с кроватью.

Хлипкая, ненадежная дверь спальни. Все, что требовалось для того, чтобы зайти в комнату из коридора, — это хороший удар ногой. Поэтому он пододвинул кровать ближе к двери и расклинил между дверью и кроватью стул с прямой спинкой.

Не думай о том, что может пройти сквозь дверь. Отключи разум. Все внимание на артрит, боль в мышцах, в шее — пусть это вытеснит все мысли.