«Беги, прошу тебя, беги!» –  скулит Сияна.

Я не двигаюсь с места. Моя песня сливается с воем Ворона. Он тоже жаждет увидеть меня. А мне не терпится повстречаться с матёрым. Давно хотела поквитаться с волком, заключившим сделку с людьми.

***

Когда волчица уходит, в сердце Ларре Таррума остается лишь пустота, выжженная горечью потери. Одиночество сводит норта с ума. Он чувствует себя так, будто побывал в шторме и оказался выброшенным безумством океана на берег. Мужчина ощущает лишь безграничное помешательство –  ею, её свежим запахом и холодом глаз. Лия пахнет, как свежевыпавший чистый снег. Если закрыть глаза, то можно забыть об этой весенней кружащей голову сладости и представить суровую зиму, которая северной волчице, словно матерь родная.

А в невольно брошенные ею слова, казавшиеся прежде невозможными, теперь Ларре очень легко поверить. Как ещё можно объяснить его одержимость дикими зверьми и той из них, чьи глаза похожи на тёплый янтарь, но студёны, подобно айсбенгскому ветру?

Из– за неё он оказался выкинутым из столицы и преследуемым инквизицией. Фасции не отступятся, пока не заполучат колдуна, которого упустили.

А родовое гнездо на западе Кобрина не манит норта ни уютом, ни домашним теплом. Да и есть ли во всей Эллойе место, куда он сейчас хочет отправиться?

Айсбенг поселил в его сердце отраву. Он и тянул из души этот сорняк, и пытался выдернуть –  всё бестолку. Ларре понимает, что это душащее и тревожное чувство, лишающее его покоя, теперь уже никак не убрать. Поздно... Ничего не изменить.

Он ведёт своего коня в сторону родовой усадьбы, но спустя время осознаёт, что слишком его путь отклонился на север. Снова сворачивает и начинает гнать бедное животное вперёд, минуя лежащие округлые камни и огромные валуны, по неплодородной имперской земле.

На пустошах желтыми выгоревшими пятнами золотится бессмертник –  едва ли единственный, находящий пригодной для жизни Кобрин. Это в Лиесе и Берге цмин зацветает лишь летом, а растущий в империи соломенный цвет покрывает пожухлой охрой землю с весны.

Конь отчего– то нервничает и все норовит пуститься вперёд, тревожась, будто чует напасть. Ларре постоянно приходится придерживать его.

Некоторое время норт даже с надеждой думает, что Лия не ушла, и оттого его зверь так беснуется. Напрасно… Волчицы и след давно простыл. Исчезла она среди утреннего тумана, растворилась, словно и не было её. Наваждение ни иначе…

Конь всё волнуется, будто чуя волков, и пытается понести. Если б не твёрдая рука Ларре, тот бы, дурной, уже пустился вскачь.

Таррум вдруг понимает, что снова движется на север, будто его душа туда рвётся. Он ослабляет ворот, ощущая, что тот его душит. На норта внезапно накатывает дурнота. Он чувствует нестерпимую духоту и жгучую, колючую жажду.

Мужчина слезает с коня. Он пытается привязать своё животное за сук, но на того словно неожиданно накатывает припадок бешенства. Зверь встаёт на дыбы и бьёт всадника тяжёлым копытом, но в последний момент Ларре удаётся увернуться. Резкий удар приходится не по груди, а лишь задевает плечо.

–  Да что б тебя, –  бормочет норт, пытаясь усмирить непокорную лошадь, но в ту словно нечистый вселился. Она рвётся от него прочь, с диким ржанием встречая протянутые к себе руки. – Тише, тише… –  приговаривает Ларре, не теряя надежды успокоить одуревшее животное.

На коня будто накатил внезапный приступ острого страха. Кажется, словно он до панического ужаса боится своего хозяина, хотя тот своенравному зверю ничего дурного никогда не делал. Животное отшатывается от протянутой руки, чураясь её, словно вздёрнутой плети, и уходит в сторону. Обычно лошади так Лию боялись... Но не его. Что происходит?

Ларре постоянно мерещится присутствие волчицы. Ему чудится, что стоит обернуться, как мелькнёт рядом её чёрная, что тень, шерсть, покажутся, предупреждая, белые клыки и сверкнут в полумраке огненной вспышкой янтарные глаза.

И он неустанно думает, что случилось, если б он тоже мог надевать волчью шкуру. А северные леса так манят… Не меньше её. Словно он сам рождён среди снегов и льдов.

Конь отчаянно вырывается, но норту удаётся его удержать. Лишь когда человек отходит от него, животное начинает успокаиваться, хотя с непонятной тревогой по– прежнему глядит на всадника.

Взгляд Таррума неизменно направляется на север. Лошадь вдруг кажется ему слишком медлительной, неповоротливой, не способной бежать достаточно быстро. Так, чтобы опережать стремительный полёт сильного ветра…

Ему нужно не двигаться – мчаться. Туда, где властвуют всесильные стужа и холод.

Раздается странный, непонятный звук. Но Ларре не обращает на него внимания. Лишь потом он понимает, что то был шум рвущейся на нём дорожной одежды. Она клочьями обрывается и кусками падает на землю.

А в мыслях Ларре Таррума лишь одно слово – «Айсбенг».

И он сам замечает не сразу, как не ноги, а звериные лапы несут его туда. И всё равно недостаточно быстро…

Над пустошами проносится громкий вой одного– единственного волка и не встречает ответа.

***

Я вижу, как ко мне направляется Ворон. В его глазах мне мерещится предвкушение – неприятное и горькое для меня, но для дона – дурманяще– сладкое.

Вот и свиделись, предатель…

От него несёт ощущением собственного превосходства. Жаркой силой, текущей по жилам. А за духом уверенности прячется тень поистине звериного желания обладать, подчинить… Людям подобное чувство не ведомо. Волчья кровь, дикие мысли…

Дон приближается ко мне. Водит носом, вдыхая мой запах. Наслаждаясь им, как дурманящим ароматом южных трав. Ненасытный голод…

«С возращением, даану».

И я понимаю, как он ждал меня. Хочется отступиться, но назад дороги уже нет.

Меня окружают. Приспешники Ворона берут меня в кольцо и со злорадством скалят клыки. Вожак новой стаи выходит вперёд.

Мне бы склониться перед ним, поджать хвост. Но я не могу. Гордыня слишком жалит меня. Да и затем ли я возвращалась, чтобы признать его власть над собой и над своими волками?

Взгляд дона кажется пугающе одержимым. Его глаза странно блестят. Тело волка пылает жаром, подобно раскалённой печи в домах людей с Живой полосы.

О чужой стае у нас рассказывают страшные истории. Их передают тайком, опасаясь высказаться вслух и навлечь на себя немилость богов– покровителей. Пока яркое светило горит  днём на ясном небе такие рассказы никто не решается поведать. Но когда на Айсбенг опускается леденящая и поглощающая непроходимые леса тьма, иные из нас, что сумели пережить бесчисленное множество ночей, суровых и холодных, поговаривают, будто у зверей с восточных берегов реки Эритры на дне рубиновых глаз плещется безумие. Его незаметные блики пляшут у самых зрачков, похожие на жаркие лихорадочные отблески. Некоторые волки до сих пор сохраняют уверенность, что это отрава, вызванная проклятьем сродни тому, что кружит над северным полуостровом.

Как бы то ни было, но на восточных землях раньше порою творились столь жуткие и ужасные вещи, о которых даже матёрые боятся рассказывать, а с владений наших извечных противников доносился такой пугающий вой, что в жилах стыла кровь.

Айсбенг полон историй о страшной участи, на которую обрекали наши соседи на забредших чужих волков. Даже у нас, зверей, свято чтящих свои земли и опасающихся посторонних, они вызывают глубокое омерзение и какой– то бесконтрольный страх, бережно скрываемый от всех остальных.

«Пришла пора поквитаться», –  сообщает мне новый вожак. Впервые я с ним согласна.

Краем глаза я вижу, как отступает Сияна. Её страх перед доном доносится с ветром. Плотным коконом меня окутывает запах боязни. Её чувства столь сильны, что легко потерять, где заканчиваются переживания волчицы и начинаются мои собственные нелёгкие мысли. А в них её ужас приносит неясную нарастающую тревогу.

Моя сестра напряжена и двигается с нарочной медлительностью, будто опасаясь внезапного нападения крупного волка. Обычно матёрые не трогают самок. Так уж заведено: волчица обладает властью над подобными ей, а волк –  ему. Но всё поменялось, когда Айсбенгом завладел Ворон.