Герцог молча достал свой роскошный из тонкого голландского полотна, украшенный брюссельскими кружевами платок и швырнул его фон Илову, который, ловко подхватив его на лету, мгновенье полюбовался дорогой вещицей, попросил у одного из гвардейцев фляжку со шнапсом, быстро, со знанием дела обработал рану на голове фон Рейнкрафта и, словно заправский лекарь, наложил повязку. Участие в бесконечных сражениях «большой» и «малой» войн не прошли зря для этого видавшего виды солдата. Оберст же стойко выдержал всю болезненную процедуру, с трудом поднялся на ноги, поклонился герцогу и благодарно похлопал «лекаря» по плечу, затем протянул руку к Хугу Хемницу. Последний со страхом отпрянул назад.
— Досадно, что тебя, монах, я не успел прикончить там на мосту, — тихо произнёс Рейнкрафт, — но, клянусь небом, всех, кто посмел прикоснуться к Ханне Штернберг, я рано или поздно отправлю в преисподнюю, прямо в пасть к дьяволу.
Несмотря на весьма серьёзную рану на темени, могучее тело барона снова стало наливаться силой. Мощные мышцы просвечивались сквозь прорехи на рубахе и огромными буграми перекатывались под белой кожей. Похожие на корабельные канаты мускулы на длинных руках снова напряглись, готовые к новым смертельным схваткам. Широченная грудь, покрытая массивными плитами мышц, плавно вздымалась и опускалась: дыхание снова было ровным и глубоким. Весь облик бравого оберста излучал какую-то первобытную силу и энергию, своим внешним видом он напоминал одного из древнегерманских богов второго поколения, то ли Бальдера[214], то ли Видара[215].
«Безусловно, именно такими были наши доблестные предки — древние германцы, храбрые и отважные, невероятно могучие воины славного конунга[216] Арминия Херуска — победителя римских легионов Квинтилия Вара[217]. Таким, вероятно, был и благородный конунг нибелунгов, могучий красавец Зигфрид», — молнией пронеслось в этот момент в мозгу герцога, обожавшего, кроме астрономии, заниматься ещё и историческими изысканиями. Ход мыслей Валленштейна прервал назойливый голос епископа, на всякий случай державшегося на почтительном расстоянии от гиганта:
— Это самый отъявленный еретик, ваше высочество. Обратите внимание только на его богохульные речи!
Валленштейн, вернувшись к действительности, велел оберсту замолчать и не усугублять ненужной болтовнёй своё и так незавидное положение.
— Пошли они к дьяволу все эти свиньи в сутанах! — огрызнулся Рейнкрафт, но тут же перешёл на более умеренный тон и добавил: — Я знаю только одно, ваше высочество, эти святоши дорого заплатят за все свои подлые проделки!
— Ты слишком далеко зашёл, барон! — вскипел герцог. — Я вынужден взять тебя под стражу!
— Он оскорбил Святую Католическую Церковь в моём лице! Все слышали? — радостно завопил епископ. — Это неслыханное преступление против нашей Матери-Церкви и Святого Апостольского Престола, теперь только супрема может решить судьбу этого нечестивца!
— Вы ошибаетесь, ваше преосвященство, — сказал герцог спокойно. — Повторяю специально для вас, монсиньор: барона могут судить только Гроссмейстер ордена иоаннитов[218] и я. Кроме того, напомню, что барон фон Рейнкрафт, как и его доблестные предки — пфальцграфы и рыцари Тевтонского ордена совершили столько подвигов на поле боя во славу Господа и Католической Церкви, что этих деяний с лихвой хватит, чтобы искупить весь тот бред, который он сейчас несёт из-за помутившегося после ранения рассудка. Известно ли вам, монсиньор, — продолжал герцог ледяным тоном, — что вас могут притянуть к ответу за явное превышение своих полномочий, и я лично позабочусь о том, чтобы весть о ваших неблаговидных деяниях дошла до гроссмейстера Мальтийского ордена. Вряд ли он будет в восторге от того, что рыцарями ордена Иоанна без разрешения Великого Понтифика занялась инквизиция, причём обвиняет их в ереси, как будто это какие-то тамплиеры. Об этом, безусловно, скоро станет известно всему христианскому миру. Таким образом, самому Папе по примеру Климента V придётся невольно стать третейским судьёй в новом процессе против рыцарского ордена, но на этот раз не против отъявленных нечестивцев из ордена Храма, а против благочестивых иоаннитов и госпитальеров. И вы, отцы-инквизиторы, и в самом деле надеетесь выиграть судебный процесс против самого Мальтийского ордена, истинного наследника громкой славы доблестных рыцарей? — Раздражение герцога нарастало, он помнил, что больше четверти века назад сам оказался на месте жертвы инквизиторов, будучи всего-навсего весёлым вагантом, а сейчас жуткие картины допросов и пыток с невероятной чёткостью возникли перед его мысленным взором, и он, злобно усмехнувшись, добавил: — Барону Рейнкрафту, рыцарю Мальтийского ордена, здесь нечего делать!
— А как же быть со злодейским убийством барона д’Арони? — злорадно напомнил епископ.
Это был веский довод, но далеко не в пользу отцов-инквизиторов. Герцог отчётливо понимал: с Церковью, а тем более с инквизицией, — шутки плохи, и поэтому учёных братьев-доминиканцев необходимо хотя бы на время как-то успокоить, чтобы затем обмануть. Валленштейну было искренне жаль взбалмошного рыцаря, к тому же бесконечные изнурительные допросы в застенках инквизиции могли сказаться не только на судьбе этого доблестного воина, но и дорого обойтись самому герцогу, одним махом разрушить его далеко идущие честолюбивые планы по созданию мощной централизованной державы — Великого Германского Рейха от «моря до моря», нанести удар по основанию новой королевской династии. В то же время нельзя было бросить на произвол судьбы верного боевого соратника, ибо это могло нанести серьёзный урон рыцарской чести самого Валленштейна. Такой поступок мог лишить её должного авторитета в глазах солдат имперской армии и вассалов, без их поддержки вряд ли он сможет успешно осуществить задуманное «немецкое дело». Положение было очень сложным и надо было срочно искать «соломоново решение». Валленштейн решил сменить тактику и действовать не напролом, прибегнуть к софизму и различным логическим трюкам, которыми в совершенстве овладел ещё в университетские годы.
— Итак, — спокойно начал герцог, окидывая уничтожающим взглядом отцов-инквизиторов. — Вы, святые отцы и учёные доминиканцы, как я уже убедился, своё расследование успешно провели, причём уложившись в удивительно короткие сроки, о чём и объявили только что, обвинив барона фон Рейнкрафта в преступлении против Церкви. Не так ли?
Епископ было разинул рот, чтобы возразить, но Валленштейн, повысив голос, продолжал холодно:
— Теперь трибунал святой инквизиции обязан передать преступника в руки светской власти для подтверждения приговора и приведения его в исполнение! Так, каков же вердикт трибунала святой инквизиции?
— Виновен! — торжественно объявил епископ и добавил с ехидной улыбкой: — Мы посовещались здесь, руководствуясь правилами и порядком проведения расследования, а также христианским милосердием и искренним состраданием к нашему заблудшему брату, погрязшему в гнусной ереси, и рекомендуем подвергнуть барона Рудольфа Бальдура Рупрехта фон Рейнкрафта, незаконнорождённого сына герцога Карла фон Пфальц-Цвайбрюккена и баронессы Ингрид фон Вольгаст, аутодафе с сожжением на медленном огне.
Епископ явно спешил с объявлением вердикта: он произнёс его бархатным елейным голосом, сопровождая речь лицемерными вздохами, в глубине души сожалея, что уже нет никакой возможности подвергнуть проклятого рыцаря жестоким пыткам. На Рейнкрафта приговор трибунала святой инквизиции не произвёл никакого впечатления. Он лишь презрительно усмехнулся.
— Ваш приговор, святые отцы-инквизиторы, отменяется, — хладнокровно заявил герцог. — Я не могу его утвердить по уже вышеперечисленным причинам. Однако барон фон Рейнкрафт понесёт заслуженное наказание за убийство барона д’Арони, офицера армии фельдмаршала Тилли. Пользуясь своим правом владетеля Мекленбурга, данным мне самим его католическим величеством императором Священной Римской империи, я приговариваю барона фон Рейнкрафта к смертной казни, достойной человека его звания и происхождения, а именно — к отсечению головы на эшафоте при помощи меча. — И, повернувшись к сохраняющему хладнокровие барону, герцог утешил своего боевого соратника: — Ты будешь казнён на эшафоте при стечении всего населения города Шверина. Ритуал казни будет таким же торжественным, как во время памятной казни благородных рыцарей Эгмонта и Горна[219] в Брюсселе более полувека назад, ибо мне, честно говоря, жаль отдавать тебя в руки обыкновенного полкового палача, хотя последним тоже нужно зарабатывать на жизнь. Это единственное, что я для тебя могу сделать в настоящее время, ибо ты зашёл слишком далеко. Надеюсь, ты с достоинством примешь свою участь.
