По знаку епископа со своего места поднялся отец датарий, учёный доминиканец, аббат Кардиа. Важно надув круглые, нежные, румяные, словно у херувимчика, щёчки, набрав полную грудь воздуха, он внимательно взглянул поверх явно ненужных ему очков на застывшую в каком-то оцепенении Ханну и, ободряюще улыбнувшись ей, наконец, приступил к изложению сути дела, долго и нудно, скрупулёзно, со всей педантичностью перечисляя все «преступления» и «злодеяния» Ханны. Впоследствии в так называемой «Prehdiqtbuch»[185], обнаруженной в доминиканском монастыре и в архивах епископа Мегуса, а также в дневниках патера Нитарда большая часть этих вздорных обвинений была благоразумно упущена, так как сами члены трибунала в них не верили. Гораздо большего внимания заслуживало обвинение в покушении на драгоценную жизнь графа Пикколомини.

— «... с неслыханной наглостью и дьявольским коварством, при помощи сил ада, используя свою сатанинскую красоту, эта подлая нечестивица, не боясь кары Господней, пыталась обольстить, а затем и отравить при помощи изготовленного её отцом, подлым алхимиком и чернокнижником Отто Штернбергом, специальным ядовитым снадобьем графа Рафаэля Пикколомини, — бубнил аббат Кардиа. — И, когда эта подлая злодейка и еретичка поняла, что, благодаря Провидению, её коварный трюк с ядом не удался, то она, совершенно забыв о вечных муках в геенне огненной, движимая гнусной похотью и предварительно напустив на графа Октавио Рафаэля Пикколомини тяжёлую порчу, попыталась собственноручно вышеупомянутого графа Октавио Рафаэля Пикколомини задушить путём сдавливания шеи и горла своей несчастной и беспомощной жертвы руками...»

Он так долго читал протокол обвинения, что члены трибунала порядком заскучали, а Хуго Хемниц даже тайком зевнул.

Но вот, наконец, отец датарий произнёс: «Dixi!»[186], вытер пот со лба и щёк, раскрасневшихся от близкого жара горна, усердно раздуваемого палачом.

Епископ Мегус с нескрываемой жалостью и состраданием взглянул на смертельно побледневшую Ханну Штернберг и участливо, отеческим тоном спросил:

— Обвиняемая Ханна Штернберг, дочь шверинского лекаря, ты согласна с протоколом обвинения?

— Нет! — воскликнула девушка. — Разумеется, нет, ваше преосвященство!

Епископ Мегус задумчиво посмотрел на неё и сказал:

— Перед допросом отец-дознаватель, патер Бузенбаум, тщательно обследовал всю поверхность твоего тела, дочь моя, и не обнаружил никаких «меток дьявола». Поэтому твои дела очень плохи, дочь моя, ибо покровы твоего тела настолько чисты, а формы столь совершенны, что, безусловно, здесь не обошлось без вмешательства нечистой силы: сам дьявол помог тебе скрыть свою адскую сущность под ангелоподобной внешностью, из-за которой так трудно поверить, что ты, дочь моя, способна на убийство.

— Я никого не убивала, ваше преосвященство, и не собиралась убивать! — упрямо заявила Ханна.

— Пригласите потерпевшего графа Пикколомини, — распорядился епископ.

За спиной девушки послышались лёгкие шаги. Ханна буквально затылком почувствовала приближение бывшего возлюбленного. Ей стало не по себе, но чудовищным усилием воли она постаралась ничем не выдать вдруг охватившего её волнения.

— Граф Октавио Рафаэль Пикколомини! Вы настаиваете на своих показаниях и обвинениях, направленных против присутствующей здесь Ханны Штернберг, дочери шверинского лекаря Отто Штернберга? — спросил епископ суровым тоном.

— Да, ваше преосвященство! — торжественно заявил граф. И хотя ему было трудно говорить, он, тщательно избегая удивлённого вопросительного взгляда Ханны, слово в слово повторил протокол обвинения. Говорил Пикколомини долго, путаясь в собственных показаниях, нудно повторяя одно и то же.

— Клянусь именем Господа, это так! Dixi! — И с этими словами он подошёл к столу, за которым заседал трибунал святой инквизиции, встал на колени перед Распятием, осенил себя крестом, тяжело поднялся на ноги, положил руку на Библию, после чего снова повторил клятву.

Председатель трибунала, епископ Мегус, неохотно поднялся с места и обратился к Хуго Хемницу.

— Брат Хуго, ты подтверждаешь показания и обвинения находящегося здесь свидетеля и пострадавшего графа Октавио Рафаэля Пикколомини?

— Я, как фискал святой инквизиции, полностью подтверждаю показания графа Октавио Рафаэля Пикколомини и свидетельствую, что всё это — истинная правда! — торжественно изрёк он и, перекрестившись, поклялся на Библии.

Объявив, что свидетельские показания не подлежат сомнению и обвинение остаётся в силе, епископ сказал, что для торжества правосудия и в интересах следствия остаётся лишь добиться признания самой обвиняемой.

— Итак, приступим к дознанию! — торжественно изрёк он и кивнул Хемницу.

— Ханна Штернберг, ты признаешь себя виновной в гнусных злодеяниях и преступлениях против нашей Матери Святой Католической Церкви и против рода людского? — тихим, почти ласковым голосом спросил тот.

— Нет! — твёрдо заявила девушка. — Клянусь Девой Марией, что это не так!

— Не кощунствуй, дочь моя, — отеческим тоном начал увещевать упрямую девушку Хуго Хемниц. — Лучше присядь и хорошенько подумай! — С этими словами он кивнул палачу: — Усади её на кресло милосердия!

Иеремия Куприк, обрадованный, что так скоро наступил его черёд, подскочил к Ханне, сгрёб её в охапку и грубо впихнул в кресло, сиденье, спинка и подлокотники которого были густо усеяны длинными острыми шипами.

Ханна закусила губу от боли, пронзившей всё её тело, но смолчала. Снова раздался вопрос иезуита, и снова, еле сдерживая слёзы, Ханна выдавила из себя «нет».

Хемниц с улыбкой кивнул палачу, тот всей тяжестью своего тела навалился на Ханну — этого было достаточно, чтобы удвоить её страдания.

И опять на свой вопрос инквизиторы услышали тот же ответ.

— Что, если на неё надеть испанские сапоги? — осторожно предложил отец-дознаватель.

— Или влить ей в глотку расплавленный свинец? — подхватил аббат Кардиа.

Епископ Мегус с презрением взглянул на аббата и сухо заметил:

— Тогда эта подлая ведьма уже никак не сможет признать свою вину.

— Резонно, — рассудительно заметил Хемниц, придавая своему лицу смиренное выражение и тихим голосом предложил: — Тогда лучше, как мне кажется, ваше преосвященство, напялить на эту нечестивицу раскалённую маску, хотя бы ненадолго, чтобы это вместилище мрази потом могло говорить.

Хуго Хемницу уже порядком надоело это развлечение с дознанием, он должен был выполнить задание генерала ордена иезуитов и поэтому одним махом решил покончить с расследованием всех преступлений Ханны Штернберг.

Председатель трибунала не стал возражать и, улыбнувшись, кивком дал своё согласие.

Иеремия Куприк, ловко подхватив кузнецкими клещами раскалённую докрасна чугунную маску и удерживая её на весу, медленно направился к мертвенно-бледной Ханне, которая с ужасом наблюдала, как огненная маска, украшенная адской улыбкой, неумолимо приближается к её лицу. Когда Ханна ощутила невыносимый жар от раскалённого металла, она пронзительно закричала:

— Не надо! Я всё скажу!

Хемниц успел остановить палача в тот момент, когда чугунная маска едва не обуглила девичье лицо.

— Ты признаешь себя виновной во всех перечисленных в обвинительном акте преступлениях, Ханна Штернберг? — спросил Хуго Хемниц с отвратительной улыбкой.

— Да, — прошептала Ханна.

— И раскаиваешься во всех своих преступлениях?

— Да! — крикнула Ханна и лишилась чувств.

— Вот и всё, — удовлетворённо заключил Хемниц, — так и следует записать в протокол допроса.

— Нет, ещё не всё. Завтра необходимо выполнить кое-какие формальности, весьма важные для завершения следствия, — заметил епископ Мегус и обратился к палачу: — Ты уже можешь удалиться, сын мой, но сначала сними бедняжку с кресла милосердия!..

Палач плеснул холодной воды в лицо Ханны, и та, открыв помутневшие глаза, услышала радостный голос аббата Кардиа, читавшего вердикт трибунала: