— Да, занятный молодец, — задумчиво произнёс Валленштейн, внимательнее осматривая путника с головы до ног. — А что, дочь господаря действительно столь прекрасна, что даже всякие бродяги сходят с ума по ней?

— Говорят, такой красавицы нет даже в самом султанском гареме, — серьёзно ответил Конашевич-Сагайдачный.

— Пожалуй, это уже выше всякой наглости распевать похабные песни о дочери самого молдавского господаря, — рассердился хорунжий Пржиемский. — Пройдусь-ка я ножнами по спине этого трубадура.

— Безусловно, пан хорунжий собирается поступить по-рыцарски, — усмехнулся сотник Мак. — Думаю, спешить не стоит, может, он просто сумасшедший.

— Похоже, пан сотник прав, — согласился полковник, повнимательнее приглядываясь к необычному певцу. — Эй ты! — окликнул он его, — подойди сюда!

— Нуй бадике, ев мадук ла акасы. Ларри видере! Попен кур![43]

— Ах ты, мерзавец! — сразу забыв о том, что только говорил, возмутился Конашевич-Сагайдачный. — Похоже, по твоей тощей заднице уже давно плачет кол! — И, обратившись к своим казакам, рявкнул: — Взять его!

Кони казаков мгновенно обступили путника. Однако тот нисколько не испугался и, спокойно глядя ничего не выражающими цыганскими глазами, вдруг ударил в бубен и снова завопил:

— Ев мадук ла акасы! Ла акасы ести ракия и фрумос фитица! Ев мадук ла Сучава! Ла Сучава ести дулче вино и фрумос фитица Флория-Розанда! Гоп! Гоп![44] — и он, не переставая вопить во всю глотку, принялся неистово выплясывать какой-то замысловатый местный танец.

Даже когда хорунжий Пржиемский выхватил из ножен саблю, бродяга как ни в чём не бывало продолжал петь, приплясывая на одном месте.

— Он действительно сумасшедший, — пришёл к окончательному выводу Конашевич-Сагайдачный, — гоните его ко всем чертям, пусть идёт своей дорогой.

Всадники расступились, и сумасшедший прошёл между ними, приплясывая и продолжая петь, затем внезапно остановился и воскликнул, обращаясь к несказанно удивлённому всем происходящим епископу:

— Мей бадике! Ды ми дову сути бани! Ев фрумос баети Аурел Курджос, врай, ев панталони джос![45]

— Тьфу! — плюнул полковник и прикрикнул на бродягу: — Убирайся прочь, попрошайка!

— Погоди, сын мой, — остановил его епископ. — Отчего же бедному юродивому не помочь. Правда, двести гульденов[46] для него будет многовато, да и собирается он их потратить отнюдь не на богоугодное дело, но так и быть — два гульдена можно ему дать на обед, на закуску и на ракию. — С этими словами епископ бросил бродяге две золотые монеты.

Тот ловко поймал их шапкой, нахлобучил её на голову и крикнул:

— Буда просте, бадике-попа![47] — затем он отошёл на несколько шагов, обернулся и добавил: — Ларри видере простолане! Попен кур![48] — И с этими словами, повернувшись к ним спиной, напевая дурацкую песенку, бодро зашагал дальше.

— Кажется, он больше прикидывается сумасшедшим, — произнёс Валленштейн, задумчиво глядя бродяге вслед.

Кавалькада двинулась тем временем навстречу довольно странным и даже таинственным событиям.

Едва сани с епископом и конвой скрылись за готарем, как сумасшедший, хитро подмигнув, снял со спины барабан, сдёрнул с него обруч с туго натянутой кожей и извлёк голубя, порывшись за красным кушаком, достал две бумажки, одну обратно сунул за кушак, а другую — с чёрной меткой — прикрепил к лапке птицы. Высоко подбросив голубя, он пронзительно свистнул, птица тотчас взвилась в небо, сделала широкий круг и стремительно понеслась на юг. Бродяга некоторое время смотрел ей вслед, и его губы кривились в странной улыбке.

Добравшись, наконец, в Лукавицы, епископ Пазмани со своей немногочисленной свитой остановился в придорожном пивном заведении, так называемом берерии[49], находящемся на Гостинце — главной улице села. Здесь они решили немного отдохнуть и подкрепиться. Местные жители с угрюмыми суровыми лицами и какими-то странными насмешливыми взглядами сильно смахивали на разбойников с большой дороги и поэтому очень не понравились охране епископа. Несколько мрачных типов, сидевших за массивным дубовым столом, неспешно потягивая пиво и сливянку, изредка перебрасывались короткими отрывистыми фразами.

Валленштейн, прислушавшись к местному наречию, отметил общие с его родным чешским, а также моравским и словацкими языками слова и сразу насторожился, поняв, что разговор идёт о гайдуках, рыскающих в окрестных лесах, которые в последнее время сильно обнаглели. Особенно гайдуки свирепствовали в Кузминском лесу, грабя и убивая всех, кто попадался им в руки. Излюбленным местом, где они устраивали засады, поджидая свои жертвы, была дорога от Валя-Кузмин на Сирет. Несколько раз до ушей Валленштейна долетало имя — «Тома Кинэ», которое посетители берерия выговаривали с почтением и страхом, понизив голос до полушёпота. Рыцарь догадался, что речь шла о главаре гайдуков, который нагонял ужас на всю Северную Молдавию и добрую часть Мунтении[50], поэтому предложил епископу, пока ещё есть время, как можно быстрее трогаться в путь, чтобы засветло проскочить Дикий лес Фундои, а там, Бог даст, они по старому тракту доберутся от Валя-Кузмин до самого Сирета. В случае чего можно будет сделать остановку и заночевать в Тарашанах, куда Валленштейн планировал добраться до заката. Пазмани поначалу сомневался, но полковник поддержал рыцаря, и епископ неохотно согласился. Наскоро перекусив, под неодобрительными взглядами владельца берерия и местных жителей, вся группа поспешно собралась и тронулась в путь.

Фундою и Дикий лес им удалось миновать благополучно, если не считать, что просека была занесена высокими сугробами, лошадям и людям пришлось изрядно потрудиться, чтобы добраться в Валя-Кузмин, у которого в своё время молдавский господарь Стефан III Великий[51] врасплох захватил несколько полков ляхов. Когда они оставили позади это лесное поселение, стало совершенно ясно, что в Тарашаны до заката им никак не добраться. Оранжевый диск солнца завис на западе, над поросшими густым буковым лесом пологими холмами, затем стремительно нырнул за чёрные верхушки деревьев. Уже у самого Валя-Кузмин дорога круто пошла на подъём, и ближе к Тарашанам буковый лес сменили могучие ели. Густой, почти непроходимый ельник вплотную подступил к самой дороге.

— Где-то недалеко от этой дороги находятся курганы, хранящие благородные кости польских гусар, — мрачно заметил Конашевич. — Их более ста лет назад взяли в плен и казнили по приказу Стефана Великого, и эти курганы насыпали для устрашения польских шляхтичей.

— Поражаюсь азиатскому варварству, — тотчас отозвался Пржиемский. — Стефан Великий поступил явно не по-рыцарски: убить пленника легче всего. Но пусть не думают молдавские господари, что сумели запугать доблестное польское рыцарство, — договорить он не успел: внезапно раздался пронзительный свист, и вековая ель с треском упала, преградив им дорогу.

Кавалькада вынуждена была остановиться. Впереди за могучим поваленным стволом и за густой чёрной хвоей замелькали какие-то пешие, судя по всему, вооружённые люди в овчинных тулупах и в высоких бараньих качулах.

— Назад! — воскликнул Валленштейн, выхватывая седельный пистолет и взводя курок. — Это гайдуки!

Однако команда запоздала: за его спиной тоже раздался громкий треск падающей ели. Бежать по глубокому снегу в сторону от дороги, в непроходимую лесную чащу было бессмысленно: там между деревьев мелькнули горящие факелы.

Епископ с эскортом оказался в ловушке.

Валленштейн мгновенно оценил ситуацию, метким выстрелом свалив приблизившегося к ним гайдука, он приказал всем спешиться и, вспомнив случай, произошедший с ним ещё в Италии на дороге из Падуи в Кьеджу, скомандовал: