— Но… как бы… можно же приготовить новый?

— Можно. Чем пахнет?

Кален принюхался. Сладко. Терпко. Как в детстве, когда мама лечила…

— Это… как бы… солодка?

— Без «как бы». Просто солодка. А ты умеешь удивлять. Как догадался?

— Помню запах с детства.

— С детства, значит… Может, ты еще знаешь, что солодка у нас не растет?

Да. Это лекарство было дорогим. Он помнил, как мама отдала последние тори, чтобы его купить, когда Кален задыхался от кашля. Потом работала за троих, пока сама не слегла…

— Не растет, госпожа.

Низко опустив голову, он руками сгребал к себе осколки, не замечая, как на пол капают алые капли.

— Хватит!

Кален остановился. Но голову поднять так и не решался.

— Толку от тебя… — голос у хозяйки по-прежнему строгий, но незлой. — Марту попрошу, она уберет. Держи! — на руки Калену упал кусок чистой белой ткани. — Порезы промокни.

Он поднялся с колен, торопливо промакивая узкие влажные полосы на ладонях, которые только сейчас начали ныть и болеть.

— Этим намажешь после. — В руку, обмотанную тряпкой с алыми пятнами, опустилась маленькая коробочка. — А завтра в качестве наказания поедешь со мной на ярмарку. Верхом! И только попробуй заболеть.

Покивав и поспешно выйдя из комнаты, за спиной Кален услышал тихую ругань госпожи.

Громкая ругань, доносившаяся сверху, начала порядком надоедать.

Время близилось к обеду, и Халина надумала запечь замаринованную вчера вечером курицу для Маркела. Грузный, неповоротливый деревенский староста, живший бобылем, частенько наведывался к вдове, нахваливая умение готовить жирные разносолы и поддерживать угодную ему беседу.

А нанести ей визит сегодня повод был более чем достаточный…

Скользкая, благоухающая чесноком курица едва не выскользнула из рук, когда Халина услышала, как наверху, в комнатке, сданной недавно пришлым молодым, сначала завозились, затем затопали, а после монотонный разговор и вовсе перешел в ругань и крики.

Сказать по правде, вдова ожидала, что утром придется нанести визиг Фину — местному конюху, чтобы заказать у того гроб. Простенький, из сосны. Потому что Халина не сомневалась: девка долго не проживет. С высоты своего опыта и наблюдательности она сразу заметила неестественный яркий румянец на щеках в сочетании с общей бледностью кожи, воспаленные глаза, потрескавшиеся губы. Во время Второй Лютой войны она пользовала больных и раненных, потому знала, как выглядит человек, готовящийся ко встрече с Богиней.

Но девка, вопреки всякому здравому смыслу, похоже, и не думала помирать. Ее звонкий, полный силы и жизни голос соловьем разливался по дому, заглядывая в уголки, проникая в щели. Определенно, умирающие так не щебечут.

Когда вдова, разгоряченная пламенем огня в печи, насадила курицу на вертел, на втором этаже, по всей видимости, тоже стало «жарко». Теперь слышались не только крики, но и звон разбиваемой посуды.

Ничего! Она еще посмотрит, найдется ли у молодых наглецов достаточно золотых тори, чтобы оплатить внушительный счет, который, несомненно, она выставит им за порчу имущества. А не найдется — еще лучше. К тому же, если подтвердятся опасения, Маркел обещал обставить это дело так, будто именно Халина помогла стражам Спокойствия. Возможно, ее даже представят к награде!

В этот момент наверху снова что-то грохнуло, и в сметанный соус с пряными травами, взбиваемый вдовой, осыпалась труха с потолочной балки.

Вдова неприлично выругалась.

Чем они там занимаются, интересно?

Кувшин для умывания пролетел над головой Терри и разбился вдребезги, встретившись со стеной.

— Гвен! Хватит! Прекрати, что ты делаешь?

Следом за кувшином в полет отправился жестяной тазик для умывания. Гведолин смутно помнила, как в него медленно, капля за каплей, стекала ее кровь…

— Пытаюсь достучаться до твоей совести!

— Ай! — Терри снова нырнул за кресло. — Можно стучать не так громко, хотя бы!

— Тише — бесполезно. Ты все равно меня не слышишь!

— Ладно, давай сначала. Что ты хочешь услышать?

— Правду! Скажи мне правду, Терри, и клянусь Водой, я от тебя отстану. Я чувствую, что ты врешь. Не знаю, как это объяснить, но сегодня утром я проснулась и поняла, что чувствую все.

— Все?

— Да, Терри, все. Я слышу, как воробьи, радуясь весне, чирикают на ветках сирени через дорогу от дома вдовы. Слышу, как вдова тихонько напевает себе под нос крестьянскую заунывную песню и готовит курицу с чесноком и приправами. Я чувствую запах трав отсюда и могу сказать название каждой. Я знаю, что нога больше не болит, хотя и зудиг навязчиво, не больно, скорее — щекотно. Наконец, я слышу, как стучит твое сердце, Терри.

Из-за кресла послышался сдавленный смешок.

— Оно стучит как-то по-особенному?

— Да. Учащенно. Нервно. Так бывает, когда человек чего-то боится. Или врет.

— На себя посмотри! Что ты творишь? Любой бы испугался на моем месте!

Да что он о себе вообразил? Гведолин никогда не дралась с другими девчонками или мальчишками в работном доме, но тут ей захотелось врезать Терри.

Словно в угоду ее желанию в окно ворвался сильный ветер, скинул с подоконника и отшвырнул в сторону кресла глиняный горшок с геранью.

Гведолин покосилась на окно — окно было закрыто. Даже легкие занавески не колыхались от сквозняка.

Ужас неестественности происходящего охватил ее — от корней волос до кончиков пальцев на ногах.

Неправильно, невозможно. Так не должно быть!

Но так есть.

Мгновения задумчивости хватило, чтобы Терри, отбросив кресло, ястребом кинулся на нее, скрутил руки за спиной и повалил на кровать.

Гведолин хотелось выть, смеяться и плакать одновременно.

Потом ее начало трясти.

Она то рыдала, уткнувшись в плечо Терри, то хохотала от души, утирая теперь уже набежавшие от смеха слезы.

Все это время Терри гладил, успокаивал, утешал. Когда она, вымотавшись донельзя, как наигравшаяся с добычей кошка, свернулась калачиком на кровати, Терри тихо произнес:

— Ты права. Я обманул тебя. Прости.

Она ждала этих слов. Чувства, обострившиеся до предела, не могли подвести. Не в этот раз.

— Я знаю, — голос ее звучал глухо, устало. — Расскажи.

Отвернувшись от нее, Терри уставился на стену.

— Проснувшись утром, ты спросила, почему у тебя на пальце нет кольца. Знаю, ты не намекала на то кольцо с аметистом, про которое я рассказывал. Но заметила, что для обряда я обязан был надеть кольцо — любое, пусть даже деревянное. Так положено. А я, признаться, совершенно об этом забыл…

— Мы не женаты, да?

Терри шумно сглотнул.

— Нет, Гвен, не женаты.

— И ночь не приходили жрицы, которым ты отдал свои последние сбережения?

— Не приходили.

Вот она — святая правда. Если бы у Гведолин были силы, возможно, она снова принялась бы швырять мебель и бить утварь. На тумбе еще осталось достаточно стеклянных пузырьков. Но сил не было, лениво было пошевелить даже пальцем. Потому она лишь сипло спросила:

— Тогда зачем? Для чего ты устроил весь этот спектакль? Неужели, только ради… но это же глупо, Терри!

— Глупо? — Он, наконец, отмер, повернулся к Гведолин и, повысив голос, повторил: — Глупо? Тогда посмотри на это!

Бесцеремонно задрав длинную сорочку, Терри бережно обхватил ее больную ногу и принялся разматывать бинты.

Гведолин не пыталась вырваться. Признаться, с тех пор, как она проснулась и обнаружила, что кроме легкого головокружение, тошноты и покалывания в ноге у нее ничего не болит, она сама хотела размотать бинты и посмотреть. Но боялась. Страх, с которым она не смогла справиться, перешел в ярость, ярость — в крики и бросание предметов в так некстати попавшегося под руку Терри.

Бинт упал на пол, и они оба с изумлением уставились на ногу.

Вместо черных страшных язв, тянувшихся от лодыжки и выше, их взору предстали слегка вогнутые и неровные по краям пятна. Кожа на них выглядела розовой, словно у молочного поросенка, нежной и хрупкой. Новая кожа!