Так и заразиться недолго, особенно с учетом того факта, что им с Ериком здесь очень хорошо.

Ерик, весь в пыли и дохлых комарах, давился ехидными смешками, сидя за своим чемоданом из кожзаменителя.

— Все равно вылезать придется, — напомнил ему Рой.

Наглая морда сделала вид, что не расслышала.

— Ладно, — принял Рой промежуточное решение. — Сегодня вечером поближе присмотримся, постараемся нащупать слабые места и потыкать в них палочкой. Эй, напарник, не вздумай задрыхнуть, попробуй Николая на монолог вывести. Если получится его на Веру Дмитриевну качественно замкнуть, считай, что задание выполнено, и мы с тобой самые героические герои. Ну а если с наскока не выйдет… — он поколебался. — Тогда, по крайней мере, будем знать, есть ли смысл пытаться ускорить процесс.

В конце концов, в самом крайнем случае можно ведь попробовать переубедить Марь Филипповну по поводу совместимости Веры Дмитриевны и Николая.

Нет, в Черных областях однозначно проще — там уж от них с Ериком точно никто не потребует разбираться в запутанных личных интересах так называемой слабой половины человечества.

Примерно минут через сорок стало понятно, что вывести Николая на монолог о его несчастной жизни — дело, как тут говорится, гиблое.

Ерик перед ним только что на задних лапках не ходил; и клубочком катался, и морду кверху задирал, и ушами шевелил, и даже сделал вид, что пьет магазинный продукт под названием молоко. Рой его потуги, как свои ощущал — толкал напарник Николая, толкал, а добился только уже знакомого «ничего мне ни от кого не нужно». И еще «пошли бы они все» в двух различных вариациях.

Да, не ритор им попался, и даже не философ. Понятно, почему на серых участках по двадцать–тридцать лет кукуют, если не дольше. Попадется такой вот молчун, и раскручивай его до следующего пришествия с помощью подручных средств. Сидит себе, явно ведь что–то думает, а на выход пара фраз заготовлена, и без того очевидная.

— Хорошо, — прикинул Рой, убедившись, что разговоров по душам им от Николая не добиться. — Заканчивай с беседами, попробуй ретроспективу поднять, может там что интересное найдем.

От напарника, последние минут пятнадцать прячущегося под кроватью и безуспешно пытающегося вытряхнуть из носа запах так называемого молока, пришел рапорт о полной боевой готовности.

Николай забеспокоился почти сразу — видно, здорово они с Ериком постарались, чтобы душу молчуну–завхозу разбередить. Только вместо того, чтобы послушно полезть за какими–нибудь старыми письмами или фотографиями, тот почему–то по квартире принялся расхаживать.

Для размашистого шага величины королевства явно не хватало. Даже вместе с балконом.

Теплый свежий воздух из открытой двери пролетел по комнате, пробрался к Ерику под кровать и едва не замотал в кокон из старой паутины пополам с комками пыли.

— Будь здоров, — хмуро кинул Николай расчихавшемуся найденышу.

Ух ты. Третья фраза. В общении наметился прогресс.

Со стороны Ерика донеслось смутное сомнение, тут же подтвердившееся, когда Николай внезапно остановился у кровати, немного помедлил и тяжело опустился на четвереньки.

— Если что — кусайся, — поспешно разрешил Рой одноразовое применение естественного оружия.

Выдворение напарника из жилища в их общие планы пока что не входило.

— Да не пугайся ты, — выдал завхоз, не тронув Ерика и взявшись вместо этого за основательно вросшее в пол временное укрытие из кожзаменителя.

Чемодан поддавался плохо; видимо, как запихнули его с глаз подальше во время первого визита в обиталище, так ни разу оттуда и не доставали.

Ерик, уже раскрывший пастишку и державший зубы наизготовку, удивленно проследил, как потрепанное и растрескавшееся чудовище, недовольно потрескивая жестким, местами провалившимся каркасом, выезжает на свет божий, оставляя за собой широкую дорожку из микротрещин.

— Рот закрой, — посоветовал ему Рой, сообразив, что раскачка по ретроспективе прошла на ура. — И подлезь поближе, я тоже посмотреть хочу.

Николай, явно сам не очень хорошо понимая, с какого лешего взялся ворошить прошлое накануне неожиданно заявленных посиделок, нехотя сдул вековую пыль с древней поверхности и отщелкнул оба заедающих от времени замка:

— Что, брат, интересно стало? — спросил он у высунувшегося из–под кровати Ерика.

— Еще как, — вместо него ответил Рой, уже догадываясь, что увидит.

Крышка потертого чемодана скрывала под собой плотно спрессованное человеческое прошлое. Целую жизнь, если задуматься. Письма; какие–то мелкие старые вещицы, вроде сувениров, и стопки старых черно–белых выцветших и пожелтевших фотографий. Сверху лежали более новые — почти цветные, если не брать в расчет обработку временем.

На Роя повеяло старыми сомнениями, ошибками и сожалениями.

На верхних фото повторялся один и тот же мотив — три друга: два парня и одна девушка. Старая, как мир, песня, с удивительно печальным рефреном. Девушка сначала стояла посередине, потом ближе к одному из друзей, потом — к другому. Николай перебирал снимки медленно, давая возможность Рою с Ериком уловить если не всю печальную историю целиком, то достаточно отчетливых отдельных моментов, чтобы составить полное представление.

Свадебные фотографии лежали отдельной стопкой. На них девушка — в белом платье и фате — снова стояла посередине между двумя молодыми людьми, гордо щеголяющими одинаковыми форменными военными рубашками. Только у одного из них форму по диагонали перечеркивала веселая бело–голубая лента. Рой знал, что означает этот прочерк, из вводной помнил. Так вычеркивают из кандидатов в женихи, переводя в свидетели брачного ритуала.

— Задержи, — приказал он Ерику, вцепившись взглядом в одну из нескольких почти–копий.

Ерик послушно остановил движение загрубевших пальцев, удивительно осторожно перебиравших снимок за снимком.

На выбранной фотографии вычеркнутый свидетель, прищурившись, смотрел на пару, с такой болью в глазах, что непонятно, как не взорвался фотоаппарат в руках у фотографа, и как потом все это время выносила запечатленное мгновение простая картонка, пропитанная нехитрыми реактивами.

Вот он — исходный момент. Критический надлом, невольное предательство. Всем понятно, что никто не виноват, претензии предъявлять некому. А душа болит, да так, что через года проходит, и не только не затягивается, а нарывает и грозит гангреной. И не отрезать ведь, потому что в самом нутре ноет и дергает.

Последними шли снимки на фоне стандартных фанерно–застекленных дверей, только выкрашенных не в грязно–коричнево–красный, как здесь, а в грязно–серо–голубой. Ничуть не изменившаяся девушка держала на руках белый кулек, перевязанный синей лентой. Вычеркнутый свидетель на фотографиях отсутствовал, наверное, сам фотографировал. Или в кадр не попал.

Или просто не смог остаться рядом, чтобы поздравить и искренне порадоваться за пополнение в новообразовавшейся семье.

— А мог бы быть моим, — с равнодушием висельника, выбирающим между осиной и сосной, подытожил Николай. — Тебе не понять, морда ты колючая, как порой тошно становится, когда ты никому не нужен и тебе тоже никто не требуется.

Ерик, не дожидаясь указаний, осторожно подул на незатягивающуюся душевную рану.

Николай через силу улыбнулся:

— Да уж, развели мы тут с тобой пыль да грязь, — осторожно укладывая фотографии на место, заметил он. — Прибраться, что ли?

Отличная идея, просто прекрасная. До исцеления, конечно, далековато, но начало вполне можно считать положенным.

Раскачка им с Ериком явно удалась — главное, из пассивного состояния они буку–завхоза все–таки вывели. И теперь, зная, с чего все рухнуло–покатилось, можно уже дальше накручивать, только следить, чтобы хуже не стало, а то ведь рана ране рознь. Одну достаточно обработать и перевязать, а за другую без глубокой очистки даже браться не стоит, только разбередишь и еще больнее сделаешь.