Даже если Аня исчезала из дома только на полчаса, то потом, слушая ее, можно было подумать, что в маленькой деревушке в семнадцать дворов, случалось столько бурных и необыкновенных событий, что Юшкову мог бы позавидовать большой город. У соседки пропала коза, мальчишки принесли с поля гранату и хотели сдернуть с нее кольцо, и неизвестно, что произошло бы, если б не дед Егор, отобравший эту гранату.

А тихого богомольного старичка Игнатыча, известного на селе под кличкой Коряга (до войны работал вместе с отцом), фашисты назначили старостой, и он заставляет всех величать себя «господином».

— Правда, смешно — господин? Какой из него господин, когда он кривой и совсем маленького роста.

Алексей недолго пробыл на сеновале: хозяева перевели его к себе в маленькую каморку за перегородкой.

В избе, на бревенчатой стене, висела фотография лысоватого человека в полувоенной одежде. Деревенский фотограф придал его физиономии тупую, бессмысленную улыбку. Тут же висела карточка Аниной матери, Лидии Григорьевны. Объектив застал ее как бы врасплох — в испуге и недоумении, но на лице ее сохранилось выражение доброты и мягкости. И хотя портреты висели рядом, казалось, что соседство этих очень разных людей — случайное.

— Отец? — спросил Попов, коснувшись взглядом человека во френче. Аня молча кивнула.

Алексей хотел расспросить ее об отце подробней, но вдруг Аня выпрямилась прислушиваясь. Раненый привстал, опираясь на локоть: где-то совсем рядом, быстро приближаясь и нарастая, гудели моторы. Их было много. Аня бросилась к окну. Потом, побледнев, повернулась к Алексею. В глазах ее метнулся ужас.

— Они!

И сразу стало ясно: тишина и покой нескольких дней, прожитых в этом доме, — обманчивые иллюзии, а реальность — испуг в глазах Ани и пронизывающий Алексея внутренний холод. Реальными были его туго забинтованная ступня, погибшие товарищи и он сам, отрезанный от своих линией фронта, и этот рев моторов.

Прежде чем Алексей успел сказать что-либо Ане, девушка выскользнула из комнаты, хлопнув наружной дверью.

Он услышал, как грузовики остановились неподалеку от дома. Где-то долго гремели колодезной цепью и ведром, плескались водой, фыркали, смеялись. И голоса выкрикивали по-немецки:

— Лей, Курт, лей!

— О черт! Вода как лед!

— Эй, Вальтер, фляжку, дай фляжку!..

Алексей вслушивался в голоса, чувствуя, как под одеялом потеет ладонь, сжимающая рукоятку пистолета. Вот сейчас хлопнет калитка, скрипнут доски крыльца, и… Но в избе стояла тишина до звона в ушах.

За окном взревели моторы, скрипнула дверь — послышались легкие шаги Ани. Она вбежала в комнату, покрасневшая, возбужденная, с блестевшими глазами.

— Ух, сколько их! Поспрыгивали с машин, кинулись к колодцу… Один здоровенный, с нашивками, а сапоги короткие…

Растопырив руки и округлив глаза, она показывала ему, как здоровенный немец пил из ведра. И было трудно понять, испугана она или возмущена.

Уже в сотый раз перебирал он в уме события последней недели.

Там, в Москве, когда готовилась боевая операция в тылу врага, казалось, что все предусмотрено и всякая случайность исключена. Тщательно подобрали подходящих людей, каждому разработали легенду, подолгу обсуждали различные варианты действий. Но случайность все-таки вкралась. Погибли товарищи, брошен грузовик, за шофера которого Алексей должен был себя выдавать… Пропала рация, оружие, взрывчатка… Ничего он не знает о радисте, видел только, как побежал Ваня Барашов к лесу, да и сам Алексей с раздробленной, распухшей ступней вряд ли теперь чего-нибудь стоит.

И представлялось ему, что он сидит за шахматной доской, долго сидит, обхватив голову руками, тщательно изучает все возможные ходы, и чем больше раздумывает, тем виднее ему, что, в сущности, нет такого хода, который мог бы изменить создавшееся положение.

Что же делать? Ждать, ждать, ждать… Итак, он шофер, из Москвы приехал в командировку, в суматохе не успел выбраться из Могилева… Ждать. Но чего надеяться на ошибку тех, кто играет черными… Больше ничего не остается!

Ночью раздался стук в дверь, короткий и по-хозяйски властный. Рука Алексея метнулась под подушку, где лежал пистолет. За перегородкой скрипнула кровать, и мать Ани тяжело прошлепала по полу босыми ногами. Вошедший хлопнул дверью, заговорил громко, не стесняясь, словом, вел себя как хозяин, возвратившийся домой. Но вдруг притих: видимо, его предупредили, что в доме посторонний; за перегородкой перешептывались.

Алексей отодвинул занавеску, заменявшую дверь, и увидел знакомую по фотографии лысоватую голову, только вместо полувоенной одежды хозяин был в помятом, сильно потертом бостоновом пиджаке. Алексей невольно усмехнулся: самодовольство и уверенность отец Ани, видно, оставил где-то вместе со щеголеватым диагоналевым френчем.

— Ну, давайте знакомиться! — сказал хозяин, войдя наутро за занавеску и усевшись на табуретку. — Афанасий Кузьмич. Можно сказать, ваш коллега.

В гражданскую самого Путятина возил… Ну конечно, какие тогда машины были… Теперь другое дело…

Отец Ани говорил свойским, простецким тоном человека, много ездившего, бывшего всегда на людях, но с какой-то неприятной торопливостью, будто боялся, что его могут перебить.

— Мне Анька говорила: в ногу вас, стало быть…

Ай-ай-ай… — Хозяин с сожалением покрутил лысой головой. — Ну да ничего, нога — дело десятое. Главное, чтоб руки были целы, руки — это первое дело, с руками всегда прокормиться можно… ежели, конечно, голова есть на плечах…

Он умолк на минуту, как бы желая лучше рассмотреть собеседника, потом скользнул взглядом по рукам случайного постояльца, лежавшим поверх лоскутного одеяла, и вдруг спросил:

— А вы на грузовых или на легковых больше ездили?.. Начальство возили? А?

Неужели этот простоватый с виду человек почувствовал, что его гость не весь век крутил баранку?

Алексей ответил как можно равнодушнее, хотя вопрос его насторожил:

— Да на разных приходилось.

— Так, так… — Афанасий Кузьмич постучал пальцами по коленям, глядя куда-то в сторону. — Я вот тоже на каких только не ездил. Да… Можно сказать, вся жизнь на колесах. — Внезапно он наклонился к Алексею и доверительно прошептал: — А вы, часом, не красноармеец будете?

Он посмотрел прямо в лицо раненому. Тот выдержал этот колючий взгляд и усмехнулся:

— Нет, не угадали. Я гражданский человек. Всего только шофер. Так что не волнуйтесь.

Но ответ Алексея, видимо, не успокоил хозяина.

— Оно, конечно, я не волнуюсь, — поторопился уверить Афанасий Кузьмич. — Мне что? Но все-таки время-то какое! Беспокойное время. Я, конечно, не откажусь помочь. Всегда готов. Сам в гражданскую воевал. Да! И ранение имеется. Так что я не против…

Да и наши, думаю, скоро вернутся… Как вы думаете, вернутся?

Алексей промолчал.

Афанасий Кузьмич продолжал пытливо всматриваться в лицо собеседника.

— Россию, ее одолеть трудно, — бормотал он. — Она вон какая! Так что я не против, конечно, переждем…

Афанасий Кузьмич вышел от Алексея в полнейшем недоумении. Ночью он уже отчитал своих баб, что они «впутались в это дело», но как выпутаться, подсказать не мог. Хозяин остался в твердой уверенности, что в его доме скрывается не простой человек — уж очень не походили руки гостя на шоферские — белые, мягкие, без мозолей.

«Ежели, конечно, вернутся большевики, — рассуждал он про себя, — то, глядишь, отблагодарят. Ну а если не вернутся?» — Афанасий Кузьмич не знал, что придумать, ругал про себя Аньку («всегда была с придурью») и озабоченно сопел. При Советской власти Афанасий Кузьмич зарабатывал немало, а что ему сулят перемены, определить еще не мог. Может, при немцах удастся открыть лавочку или мастерскую. Говорят, они поощряют частников.

…Вошла Аня, присела на край кровати, стараясь прочитать на лице Алексея впечатление, произведенное ее отцом.

— Симпатичный у вас папаша, — сказал он, — общительный…

Она промолчала.

— А почему он не на фронте? — спросил он.