— Который час, товарищ капитан?

— Девятнадцать двадцать, — сказал Бунцев. — Спишь ты — позавидовать можно. Какой сон видела?

— Мне сны давно не снятся, — сказала Кротова. — Может, после войны увижу. Только лучше не надо. Наверное, невеселый будет.

— Это да, — согласился Бунцев. — Сны будут без участия Чарли Чаплина… Если, конечно, доживем.

— Надо дожить, — сказала Кротова. — Вроде недолго и осталось… Пить, наверное, хотите, товарищ капитан?

— Очень, — признался Бунцев. — Из лужи бы напился.

— Если полевая лужа или лесная — можно, — сказала Кротова. — Только нам так и так, прежде чем к лесу подаваться, в деревню какую-нибудь зайти придется. Еды взять. Там и напьемся.

— Слушай, — сказал Бунцев, — слушай, Кротова! Ты об этом так легко говоришь, словно тут родню заимела… Это у тебя природное легкомыслие или благоприобретенное, а?

— Почему легкомыслие? — спросила Кротова. — Чего же здесь легкомысленного?

— Ну, конечно, ничего. Абсолютно ничего. Удивительно серьезно — припереться в неизвестную деревню, так, мол, и так, мы советские летчики, привет вам с кисточкой, дайте, мамаша, напиться, да и подзакусить заодно… Или, может, ты полагаешь, там нас ждут не дождутся и пирогов напекли?

— Нет, — сказала радистка, — я этого не думаю…

— Слава тебе господи! — сказал Бунцев. — Наконец-то я здравые речи слышу!

— Товарищ капитан…

— Ну что? — спросил Бунцев. — Чем еще осчастливишь?

— Да не осчастливлю… Вам вроде смешно и досадно, как я говорю… Но вы зря сердитесь… Меня же учили в тылу врага воевать.

— Где такая академия существует? — спросил Бунцев. — Что-то я про нее не слышал.

— Вы только не обижайтесь, товарищ капитан, хорошо? Но вы, возможно, многого не слышали… Вот, к примеру, про полковника Григорьева вы слышали что-нибудь?

— Я и генералов-то всех не знаю, столько их за войну понаделали, — сказал Бунцев. — Не хватало, чтоб я всех полковников знал!

— А вам не приходилось к партизанам летать?

— Нет. Но какое отношение к нам твой полковник имеет? К чему ты его поминаешь?

— А к тому, что училась у него, — сухо сказала Кротова, и в голосе ее Бунцев услышал обиду. — Полковник Григорьев Испанию прошел… Вы и про взрывы мин в Харькове не слышали, наверное. А этими минами Григорьев генерал-лейтенанта фон Брауна, коменданта Харькова, на тот свет отправил!.. Да что толковать, товарищ капитан! Вы любого партизана спросите — он вам скажет, кто такой полковник Григорьев и что он для нас, партизан, сделал!

— Погоди-ка, — сказал Бунцев. — Я ж не хотел ни полковника твоего, ни тебя обидеть! Верю, мужик он правильный. Но здесь же не Харьков. Не Испания здесь!.. Ты, кстати, венгерский язык знаешь?

— Нет, но…

— Вот. А твой полковник испанский наверняка знал!

— Не знал. У него переводчица была.

— Неважно. Как-то он говорить с испанцами мог. А мы как говорить с венграми будем?

— С венграми? — переспросила Кротова. — По-немецки, товарищ капитан, попробуем.

— Привет! — сказал Бунцев. — Может, по-английски?

— Зачем? — сказала Кротова. — Может, молодежь немецкий и не знает, а старики понимать должны. Ведь при австро-венгерской монархии жили.

— А ведь точно, — сказал Бунцев. — Ведь и вправду была такая монархия. Ты говоришь по-немецки?

— Как-нибудь объяснимся, — ответила Кротова. — Что ж, пойдем, товарищ капитан? Уже темно.

— А не рано? Не лучше будет попозже?

— Нет. Нам к деревне подойти надо, как огни гасить начнут.

— Зачем?

— А чтобы впереди вся ночь была. Чтобы уйти подальше смогли бы.

— И этому тебя полковник учил?

— И этому, — сказала Кротова.

Нина Малькова крепко обнимала подругу.

— Не выдумывай! Рассержусь!

— Тебе ж холодно! — дрожа всем телом и стуча зубами, проговорила Шура. — Ввв…озьми ппп…латок!

— Не выдумывай! — повторила Нина. — Я о тебя греюсь. Ты же как печка.

— Ннн… евезучая я… — дрожала Шура. — Нннадо же пппростыть…

— Ничего. Согреешься. Полегчает.

— Я и дддевчонкой всегда… пппростужалась… Мммать бранится, бббывало… Кккутала меня… А это ж… еще… хххуже…

— Ты молчи, Шурок. Молчи. Прижмись ко мне и молчи…

— Я и мммолчу… Тттолько обидно…

— Ничего. Прижмись и молчи, родная.

— Ммолчу…

Шура умолкла. Нина гладила ее по широким, костлявым плечам, сильно надавливая ладонью, словно хотела втереть в дрожащее тело подруги капельку тепла и бодрости, передать ей хоть капельку своих сил. Ох, как не вовремя, как некстати заболела Шурка! Как она теперь пойдет? Отлежаться бы ей где-нибудь!..

Спасаясь от холода, девушки не сидели, а стояли, тесно сбившись в один кружок, стараясь греть друг друга. Нину с Шурой поместили в середину озябшей кучки. Остальные время от времени менялись местами: те, что стояли снаружи, становились на место согревшихся, а согревшиеся, в свою очередь, прикрывали их от ветра.

Оставалось в кукурузе всего девять человек. Еще днем беглянки решили разбиться на группы по шесть — восемь человек и порознь пробираться кто куда надумал. Чешки и польки хотели идти в Словакию, где, по слухам, бушевало народное восстание. Две румынки, француженка и датчанка думали вернуться в Румынию. А семеро остались с Ниной и Шурой, чтобы пробиваться на восток: казалось, так они быстрей встретятся с советскими войсками.

К вечеру, отчаявшись дождаться крестьянина-венгра, обещавшего принести хлеба, две группы ушли. А Нинина группа осталась и теперь мерзла на поднявшемся северном ветре, но ждала…

— Может быть, зря стоим… — сказала одна из беглянок, нарушая долгое молчание.

— Не зря! Придет! — быстро отозвалась Нина, оборачиваясь на голос. — Крепись, подруга! Придет!

Женщины опять помолчали. Но безмолвно мерзнуть было выше всяких сил.

— Может, лучше бы нам со всеми уйти… — произнесла другая женщина, безуспешно пытаясь закутаться в рваный халат. — Хоть согрелись бы при ходьбе…

— Стог бы найти! — откликнулась ей соседка. — В стог зарыться…

— Нин… — пробормотала Шура. — Что же они, Нин?..

— Тихо, Шурок, тихо…

Нина попыталась разглядеть в темноте лица говоривших, но не смогла.

— Девки! — сказала она тогда в темноту. — Вас никто же не держал! Сами судьбу выбирали. Что же вы ноетэ? Ну, опаздывает человек. Ну, мало ли что случиться может? Может, немцы у него в деревне!..

— А мог и струсить! — сказал кто-то, заходясь кашлем. Нина переждала, пока стихнет кашель.

— Людям верить надо! — резко сказала она. — Если гг верить — и жить не стоит! Ложись и подыхай!

Снова наступило молчание. Шура дрожала все сильней и сильней. Нина слышала, как трудно дышит подруга: не дышит, а словно заглатывает и никак не может заглотить воздух.

— За меня не бойся, — угадав мысли Нины, горячечным шепотом сказала Шура. — Я крепкая, Нин… Выдержу…

— Молчи, Шурок, молчи, милый! Все выдержат!

— Я, знаешь, в ледоход однажды в речку провалилась… Думала, не добегу до хаты… А ничего… Даже воспаления их было тогда…

— Молчи, Шурок, молчи!

— Я молчу… Только ты не волнуйся…

— Я не волнуюсь… Все хорошо будет!..

Однако Нина волновалась. Слишком долго не появлялся этот венгерский мужик, обещавший принести хлеба. Неужели действительно оробел? Нет, не может быть! По всему видно было — бедняк, а сердце у бедных людей на чужое горе отзывчиво. Вот разве не может из деревни выйти… Но тогда всем плохо придется. Тогда, пожалуй, пора самим куда-нибудь брести, хоть сарай какой-нибудь найти, хоть омет соломы, чтобы согреться. Долго здесь, на ветру, не простоишь. Да и Шурку погубишь. Пылает она. Пылает!

«Еще немного подождем, — лихорадочно думала Нина, — а не придет мужик — уйдем… Но еще немного подождем!»

Она хотела увидеть венгра уже не только из-за хлеба. Нет. Она хотела просить его спрятать Шуру. Пусть спрячет и поможет больной. Ведь скоро придут наши войска, прогонят немца. Долго прятать Шуру не придется. А если оставить ее без тепла и еды — не вынесет она. Сгорит.