Перед закатом солнца, когда басмачи ринулись в четвертую атаку, их снова встретили лавиной пулеметного огня. В кожухи пулеметов были залиты последние остатки воды, по капле собранные из фляжек.

— Теперь до утра не сунутся, — сказал политрук, когда все затихло. — Нагнали мы на них страху.

— Как знать, — отозвался Фролов, скручивая цигарку подрагивающими от напряжения пальцами.

— Смотри, начальник! Смотри! — воскликнул политрук, указывая вперед рукой. — Белый флаг. Перемирия просят!

Фролов выглянул из окопа и негромко сказал:

— Ну что ж, посмотрим. Ответьте таким же сигналом.

Политрук быстро принес кусок простыни, которыми из-за нехватки бинтов перевязывали теперь раненых, натянул его на штык и помахал. Басмачи сразу приняли сигнал. Из-за барханов вышел человек с белым флагом и направился в их сторону. Шел он не спеша, с достоинством и, как видно, не трусил: ни разу не оглянулся и не сбился с шага.

— Чинно шествует, — заметил кто-то из бойцов, — как поп на молитву.

— Понимает, собака, что не тронем, — с ненавистью проговорил политрук. — Изучили уже, знают, что красноармейцы в пленных и парламентеров не стреляют. Не то что они!.. — Он зло сверкнул глазами. — Друга моего Костю под Хорогом вот таким образом убили. С белым флагом к ним шел, сдаться предлагал. Наших много было, а их совсем мало… И убили, собаки!

Парламентер подошел настолько близко, что теперь можно было хорошо рассмотреть его. Басмач отличался исключительной худобой. Ввалившиеся щеки, глубоко запрятанные глаза, скрытые за резко изломанными надбровными дугами, острый кадык. Лицо морщинистое, желтое, с аккуратно расчесанной бородкой клинышком — типичный мулла. На голове чалма. Только четок в руках да корана под мышкой не хватает.

Перед ними был не рядовой басмач. Халат на нем богатый, в поясе перетянут шелковым кушаком. На ногах добротные кожаные сапоги со шпорами.

— Смотри, начальник, на хитрость не поддавайся, — предупредил политрук. — Басмач хитрый, совсем хитрый. — Он, видно, очень волновался. На лице была написана откровенная ненависть. А руки то и дело тянулись к винтовке.

Парламентер остановился перед окопами и вытащил из-за пазухи пакет.

— Комиссара надо, — сказал он, чуть шепелявя, — только комиссара.

— Ну что ж, давай, — проговорил Фролов, выскакивая на бруствер. Политрук попытался удержать его, но начальник штаба так выразительно посмотрел, что тот виновато опустил голову.

Взяв пакет, Фролов тут же распечатал его и вынул лист бумаги. Неровными печатными буквами там было написано:

— Что они там нацарапали? — спросил политрук, когда Фролов спрыгнул в окоп. — Уж не сдаться ли предлагают?

— Нет. Платок какой-то священный спрашивают. Уйти обещают, если отдадим. На, читай.

Политрук пробежал бумагу глазами и покачал головой:

— Не верь, начальник. Обман тут!

— Но о каком платке идет речь? Я сам делал опись вещей в обозе Ахмед-бека и никакого желтого платка не видел. Черт его знает!

Фролов тщетно перебирал в памяти длинный список вещей, но припомнить платка не мог. Однако раз басмачи так настойчиво хотят завладеть им, значит, здесь что-то кроется. Но что?.. Ведь не стали бы они ради какой-то тряпки, пусть даже священной, лезть под пули. Несмотря на религиозный фанатизм бандитов, Фролов не мог им поверить.

— Интересное предложение, — задумчиво протянул начальник штаба.

— Зачем думать? Не нужно думать, — загорячился политрук. — Если и был платок, все равно не отдавать, совсем не отдавать. Понятно? Пусть свинцовым урюком подавятся!

— Пожалуй, решение правильное, — усмехнулся Фролов. — Верно, товарищи? — обратился он к бойцам, лежащим в цепи. Те одобрительно зашумели, услышав, о чем идет речь.

Начальник штаба выпрямился в окопе и громко сказал парламентеру:

— Платок нам и самим нужен. Так и передай. Пусть Осман-курбаши попробует взять его! Все!

— Уматывай отсюда! — крикнули из цепи. — Всыпем мы еще твоему курбаши по пятое число!

Глаза басмача еще более сузились. Тонкие ноздри нервно задергались.

— Пусть гнев аллаха падет на вашу голову, неверные! — тряся бородкой, закричал он и, резко повернувшись, почти побежал назад какой-то дергающейся, смешной походкой. А вдогонку ему неслось:

— Штаны поддерживай, не то потеряешь! До бека не донесешь!

— Халат подбери, легче драпать будет!

Басмач на ходу обернулся, что-то зло выкрикнул и погрозил кулаком.

— Ишь ты, как его разобрало, — рассмеялся политрук. — Лопнет от злости. Не привык к насмешкам. Видно, в главарях ходит.

Слова политрука вновь натолкнули Фролова на мысль, что басмачи не без умысла беспокоятся о платке. Но где она — эта священная тряпка?..

Около получаса над пустыней стояла тишина, знойная и настороженная. Очевидно, басмачи совещались. А уже в сумерках началась очередная, пятая по счету, атака. Бандиты лезли остервенело. Кое-где доходило до рукопашной. Но враг был снова отбит с большим для него уроном.

…Смеркалось. С юга потянул ветерок. Но он не принес желанной прохлады. Пыльный, накалившийся за день воздух обдавал лицо жаром. Фролов печально посмотрел на багровый закат. Ему только что доложили о потерях. В роте оставалось восемнадцать бойцов, способных еще держать в руках оружие. И хотя басмачей они положили раза в четыре больше, начальник штаба с тоской думал о погибших людях. Потеря была невосполнима.

Кликнув вестового, Фролов приказал ему собрать командиров и политработников. В ожидании он сел на песок и продолжал размышлять. Платок, которого так настойчиво добиваются басмачи, не выходил у него из головы. Внезапно ему вспомнились последние слова Голубева. Постой, он говорил о каком-то желтом платке — предсмертном подарке Джамги. Точно. Даже показать хотел, но не успел. Не из-за него ли весь сыр-бор? Ведь и люди, напавшие на Джамгу, тоже что-то искали…

Подошли бойцы. Из командиров взводов явился только один, двух других заменяли младшие командиры, причем оба раненные.

«Да, надо уходить, больше не продержимся, а на помощь рассчитывать не приходится, — подумал еще раз Фролов. — Тем более что такая возможность пока есть. Басмачи ночью, как правило, не воюют. Следовательно, до утра в нашем распоряжении по крайней мере пять-шесть часов. А выходить нужно через ту балочку на левом фланге, которую обнаружил, обходя лагерь в сумерках».

Балочка по счастливой случайности была не занята бандитами. Басмачи то ли проявили беспечность, то ли понадеялись, что в глубь Каракумов, куда вел этот путь, красноармейцы отходить не будут.

Фролов разъяснил собравшимся обстановку.

— Выход один, — сказал он, — скрытно уйти из кольца. Все ценное уничтожить. Раненых взять с собой. Только… — Он на секунду замолчал. — Нужно оставить заслон хотя бы из двух человек. Враг ни в коем случае не должен заподозрить, что лагерь покинут, иначе бросятся в погоню. А у басмачей лошади.

— Разрешите мне остаться? — поднялся политрук. — Ни жены, ни детей не имею.

— И мне, — вставая, сказал один из младших командиров. — Я коммунист, — тихо добавил он.

Фролов посмотрел на них долгим, запоминающим взглядом и вполголоса сказал:

— Сдать партийные документы…

Стояла глухая ночь, когда рота начала отход. Без единого стука, неся раненых на руках, бойцы вытянулись в цепочку и по команде двинулись вперед. Фролов остановился у балочки и пропустил мимо себя всех красноармейцев. Долго смотрел он еще на лагерь. Там по-прежнему ярко горели костры. Изредка с разных сторон раздавались выстрелы. Казалось, ничего не изменилось: все так же бодрствуют часовые, бдительно охраняя отдых товарищей.

— Пойдем, начальник, — шепотом позвал ординарец, вернувшийся за Фроловым. — Все уже совсем далеко ушли. Ждать будут. Нехорошо.