Он хотел возразить. Она остановила его жестом.

«Оставайся таким всегда, — сказала Нина. — Ну, я пойду. Не провожай меня, пожалуйста. Не надо. Я буду ждать. Возвращайся… Возвращайтесь оба. Живыми!»

Второй день над островом бушевала пурга. Второй день, не затихая ни на минуту, злобствовал ветер. Океанская волна тяжело била в берег, и от этих ударов подрагивала земля. Снег кружился над сопками, оседая между скал. Над обрывом морской террасы угрожающе нависали белые карнизы. Под ними снег оседал мягкими усталыми изломами, а у самой воды лежал почти ровными наносами. Прибой жадно лизал их, заставляя отступать все дальше от берега. Когда же вода спадала, в снегу оставались желтые щербатые скосы. Пурга быстро забеливала их.

Мелкая снежная пыль залетала в пещеру и оседала на полу белесым скрипучим налетом. Вокруг костра налет быстро таял, а по углам лежал нетронутый и постепенно утолщался. Мантусов периодически заставлял кого-нибудь из бойцов смести снег к выходу, где теперь стоял часовой. Топливо экономили, костра во второй пещере не жгли, поэтому Шумейкин был временно, до исполнения приговора, переведен в общее жилище. Никто не разговаривал с осужденным. Шумейкин часами неподвижно сидел на полу, обхватив руками колени, и молча смотрел на огонь. В глазах его не отражалось ни одной мысли, лишь плескались отблески пламени, не придавая, однако, глазам жизни. И ел Шумейкин точно так же — машинально и равнодушно. Семибратов попробовал спросить у него, не хочет ли он написать что-нибудь родным. Шумейкин не ответил. На лице, кроме досады, не отразилось ничего.

Семибратову было бы понятнее, если б Шумейкин злился, негодовал. Любые чувства, пусть даже плохие, говорят о том, что человек жив. А этот будто уже мертв.

К Семибратову подошел Мантусов, мягко взял за руку:

— Не надо зря тратить порох, командир. Не стоит он того.

— Не понимаю я таких людей, Матвей Федорович, — вздохнул Семибратов.

— Ничего особенного, командир. Просто сгорел человек до срока. Слишком густо жил. Вот и осталась от него одна видимость.

— Базу подводишь?

— Базу под наш приговор, если его имеешь в виду, он сам подвел.

Семибратову хотелось расспросить Мантусова, о чем тот думал, когда подписывал смертный приговор. Ведь это очень трудно, даже когда убежден, что человек виновен. Однако помкомвзвода не был расположен обсуждать эти вопросы. Он свое слово сказал. О чем еще толковать? Тем более есть вещи поважнее. Сегодня заложили в котел последнюю рыбу. Больше запасов нет!

Сообщение Мантусова застало Семибратова врасплох. Он надеялся, что запасов хватит хотя бы до окончания пурги, когда можно будет охотиться. Вчера они попытались выйти из пещеры, но тут же увязли в снегу. В пяти шагах ничего нельзя было рассмотреть. Пришлось дать сигнал к возвращению: не стоило рисковать людьми.

— Не помешаю? — спросил, подходя, Сазонов.

— Тебя-то как раз и не хватает, комиссар, — невесело улыбнулся Мантусов. — Кликнуть еще Воронца и можно открывать военный совет.

Отблески костра освещали пещеру неровными вспышками. В дрожащих отсветах пламени лица Сазонова и Мантусова казались особенно худыми и постаревшими. Глубокая чернота залегла под глазами. Отчетливее проступили морщины на лбу. «Наверное, и я не лучше выгляжу», — подумал Семибратов. Сазонов перехватил его взгляд.

— Что, командир, краше в гроб кладут?

— Ну что ты, Трофим Игнатьевич! — возразил Семибратов как можно бодрее.

— Не надо, командир. Худо дело. Помнишь, мы как-то насчет надежды толковали. Ты и теперь остался при своем мнении?

— А что ты думаешь, кончилась моя надежда? — не отвечая на вопрос Сазонова, сказал Семибратов. — Нет, дорогой Трофим Игнатьевич, надежда умирает только с человеком.

— Но все же поубавилось ее малость, не так ли?

— Есть такое, — признался Семибратов. — Но я уже говорил и могу повторить: десять процентов надежды остается в любом случае. Это минимум, без которого нельзя жить и бороться.

— Согласен. Но это в общем и целом. А конкретно?

— Что ты пристал к командиру? — вмешался Мантусов. — Сам же знаешь, не пропадем.

— Понятно, не пропадем. Но все же не мешает и перспективу видеть. Ну хотя бы чем завтра будем кормить людей, если пурга не утихнет?

— Пустим в котел нерпичьи шкурки. На них и жир имеется. — Мантусов улыбнулся.

— Я не шучу… — Сазонов досадливо поморщился.

— И я говорю вполне серьезно. Да и рис еще есть. К тому же мы люди военные, у нас дисциплина, организованность. И мы продержимся в любом случае, — сказал Мантусов.

«А ведь он прав, — подумал Семибратов. — Пришлось бы гораздо труднее, не будь у нас воинского порядка».

В пещере сгустились ранние сумерки. Грохот океана стал глуше. Ужинали уже в темноте. Морщась, хлебали жиденькое горячее варево.

— А что, други мои, сервис, как в лучших приморских ресторанах, — первым, как обычно, заговорил Комков.

— Да-а… куда уж там, — мрачно протянул Галута. — Такое можно жрать только с большой голодухи.

— Мама родная, да у тебя ж нет, никакой фантазии. Моряк, монсеньер, должен быть романтиком. Когда требуется, он, извиняюсь, заместо гальюна обязан представлять первоклассную портовую парикмахерскую. У нас в Таганроге обслуживают в парикмахерских на высшем уровне. А какие запахи — умереть можно. Одеколон «Фиалка», духи «Сирень». Как в оранжерее…

Ложки заработали веселей.

К Комкову подошел Топтун, широко зевнул и улегся возле ног. Семенычев не без опаски погладил зверя по боку.

— Отощал вовсе. А какой был справный!

— Исхудать-то, конечно, исхудал, — заметил Галута, — но кое-что еще имеется. А я, ребята, медвежатнику люблю…

Бойцы замолчали. Намек был слишком явным, но высказаться вслух никто не решился.

Семибратов оборвал тишину:

— Ну, все. По местам. Отбой!

Комков терпеливо ждал, пока все заснут. Слова Галуты не шли у него из головы. Он был зол на Галуту и в то же время не мог не признать, что моряк прав. Если придется, он жизнь готов отдать за товарищей, но Топтуна — на мясо?!

Комков прижал к себе лежащего рядом зверя. Медведь доверчиво лизнул ему руку. В свете костра Комков увидел Сашка, стоящего у входа с автоматом через плечо. Комков нащупал в кармане ошейник Топтуна, сделанный из обрезков нерпичьей шкуры. Он почти не надевал его на зверя. Обычно Топтун ходил свободно, без поводка. Но сейчас Яшка посчитал нужным надеть ошейник. Медведь мог заупрямиться и не пойти из теплой пещеры на холод. Однако зверь покорно встал и двинулся следом за хозяином. Проходя мимо часового, Яшка приложил палец к губам.

Метель утихала. В разрыве облаков проглядывала луна. Миновав морскую террасу, Комков свернул к ручью. У зарослей бамбука он остановился, отстегнул ошейник и ласково, потрепал Топтуна по загривку. Медведь будто почуял неладное. Он поднялся на задние лапы и, казалось, вопросительно заглянул Комкову в глаза. У того навернулись слезы.

— Ну, иди… иди!

В этот момент отрывисто ударил выстрел. Комков вздрогнул. «Что-то случилось!» — подумал он и побежал к пещере.

На уступе толпились возбужденные десантники. В кругу с автоматом в руках стоял растерянный Сашок. Из пещеры вышел Семибратов. Был он, как всегда, собран и спокоен. Даже, может быть, слишком спокоен, что всегда выдавало его волнение Мантусову да еще Сазонову.

— Что случилось, Белов? — строго спросил он.

— Честное слово, товарищ младший лейтенант, я не хотел… Он толкнул меня и побежал… Он там, внизу…

— Кто он? Объясните толком.

— Да Шумейкин же!..

Шумейкин вот уже третью ночь не мог сомкнуть глаз. Стоило ему задремать, как тут же наваливались кошмары. Становилось трудно дышать, и было страшно. Ничего другого, никаких ощущений: ни отчаяния, ни злости, ни тем более раскаяния — один страх. Где-то в глубине сознания он понимал, что игра проиграна. Подбиты бабки. Теперь надо расплачиваться. А расплачиваться нечем, кроме собственной жизни. Но примириться с этим он не мог. Ему нужно выжить во что бы то ни стало!