Галута возражать не стал. Он был доволен. Хоть и проползал на брюхе весь день, зато не без пользы. Семибратов выделил ему один патрон и предупредил: стрелять только наверняка — раненых надо подкрепить. Галута знал, что у них оставалось мало патронов, поэтому был осторожен. Подстреленная утка-морянка упала в волны недалеко от берега. Галута, не раздумывая, прыгнул в ледяную воду, чтобы достать добычу. Он весь промок. Но какое это имело значение, если раненые получили крепкий бульон из дичи. Да и остальным досталось по нескольку ложек вкусного маслянистого варева. Десантники ели, обжигаясь, и похваливали.

— Сольцы бы сюда побольше! — мечтательно сказал Воронец.

— Тебе бы мед, да еще и ложкой, — ворчливо заметил нахмурившийся Мантусов.

Соль теперь расходовали особенно бережно. Шумейкин утащил изрядный запас, а то, что осталось, надо было строго экономить. Семибратов приказал повару «придерживать» соль, и недосоленная пища казалась безвкусной.

Сазонов посоветовал пить морскую воду хотя бы по полкружки на брата в день. «Конечно, это противно, да надо, — сказал он. — Морская вода в какой-то мере возмещает отсутствие соли».

На косе шумел прибой. Волны стремительно набегали на песок и медленно отступали. Не успевал схлынуть один, как накатывался новый водяной вал. Прилив поднимался все выше и постепенно вытеснял рыбаков с косы.

Сазонов с Касумовым ловили рыбу на блесны, сделанные из консервной банки. С утра еще был клев, а потом прекратился. Касумов нервничал, приходя в отчаяние.

— Почему не клюет? — восклицал он. — Должна же быть рыба!

Сазонов молчал. Упорства ему не занимать. Он знал одно: без добычи они не имеют права возвращаться. Рыба нужна не только на сегодня, но и про запас. Без запаса им никак нельзя! Вдруг пурга? Припорошит все снегом, и расставленные силки окажутся пустыми. Хитрющий пошел зверь. И птица тоже. Ее подбить — ружьишко надо, а патронов раз-два — и обчелся. Утром Касумов по утке стрелял. Птица села у самого поста. Рахим не выдержал, и пропал патрон, доверенный ему как часовому. Взял да и выпалил — мимо, конечно. Уж как его Мантусов ругал! И никаких оправданий не хотел слушать.

Хорошо, хоть Комков в себя пришел. Здорово его Шумейкин отделал. Ну, попадись он только! Беспощадным стал Сазонов. Предательства прощать нельзя!

— Совсем темнеет. — Касумов прервал мысли Сазонова. — Блесны не видно.

— Да, надо сматывать удочки, — хмуро отозвался Сазонов и вздохнул. — Пошли.

Они двинулись берегом к пещере. Пошел мелкий снег, В сумерках он казался серым, похожим на песок. Темная крупа сечет лицо. Уже совсем стемнело, и они с Касумовым идут по каменистой тропинке почти вслепую.

Бойцы встречают их молчанием. Ужин проходит в унылой тишине. Только ворчит Топтун да звякают ложки в котелках.

— Отбой! — негромко командует Мантусов.

— Вечерняя прогулка со звонкой строевой песней отменяется по причине метели, — невесело заключил Комков. Едва успев прийти в себя, он уже пытается шутить.

Рядом с ним укладывается Топтун. Он вырос и если встает на задние лапы, то мордой вровень с плечом хозяина. Уже никак не назовешь его медвежонком.

Пещера постепенно затихает. И тогда под закопченные гранитные своды входят сны. Разные. Непохожие. У одних они гневные, пропахшие порохом. У других, наоборот, — розовые. И таких больше. Это сны о женах, о милых подругах…

Солдатам часто снятся любимые женщины.

Шумейкин плыл на запад. Солнце поднялось у него за спиной, высветлило гребни волн, разогнало дымку над горизонтом. Вода почти сплошь покрылась искрящимися блестками. Голубизна ее поблекла и стала желтоватой, как недозрелый лимон. Ветер постепенно усилился, стал холодным, порывистым и непопутным. Серебристые волны накатывались на шлюпку откуда-то сбоку. На гребнях волн начала сердито закипать пена. Грести стало труднее. С непривычки ладони покрылись водяными мозолями и нестерпимо горели. Шумейкин обернулся и далеко в океане увидел оставленный им остров, который медленно оседал в волны и таял… «Еще каких-нибудь полчаса, — подумал Шумейкин, — и земля скроется из виду. Я останусь один в океане». Пожалуй, впервые ему стало страшновато. А ну как впереди нет ничего, никакой суши, одна вода? Что тогда?.. Вдруг трепанулся Воронец насчет островов? Запросто ведь мог, для утешения братвы.

Шумейкин с тоской посмотрел вперед. Какое страшное однообразие: волны, волны, волны… Но должна же где-то быть земля! На географической карте земель много обозначено. А география — наука точная.

Правое весло вывернулось из уключины и больно ударило Шумейкина по локтю. Он еле успел подхватить его. Потом с трудом разжал занемевшие пальцы. Ладонь была в кровоподтеках. Впереди по-прежнему никаких признаков земли. Шумейкин снова оглянулся. От острова Надежды над водой оставался лишь конус вулкана. Среди безбрежного морского простора это был единственный ориентир, и он, как магнит, притягивал к себе. Шумейкин боялся отвести от него взгляд, жутко остаться одному в океане. А собственно, что он хотел? Разве не знал, на что идет?.. Знал, и нечего тут бояться.

Но Шумейкин напрасно пытался перебороть себя. Страх уже не отпускал, а, наоборот, подступал все ближе и ближе, туманил разум, мешал соображать.

«А что, если вернуться?»

Эта пришедшая неожиданно мысль заставила его вздрогнуть. Нет, ни за что! Ему никогда не простят того, что он сделал. Пути назад нет!

С севера надвинулись пепельные облака, затянули небо. Стало сумрачно и холодно. Серо-синяя вода покрылась пенистой вязью, похожей на давно не стиранные кружева. Вязь соскальзывала с гребня волны, и тогда казалось, что кружева порваны… Такие кружева, помнится, купила мать. Они долго лежали на комоде, запылились настолько, что из белых превратились в серые, и, когда их постирали, они порвались.

Волна перехлестнула через борт шлюпки и окатила Шумейкина с головы до ног. Он почувствовал, что его бьет мелкая дрожь. Нет, ему не было холодно, скорее, жарко. Пот скатывался по лбу, щипал глаза.

На дне шлюпки хлюпала вода. Шумейкин не успевал ее вычерпывать, ведь нужно было еще и грести. Ветер крепчал. Он дул уже с запада, бил прямо в лицо, перехватывая дыхание.

Весло снова выскочило из уключины. Шумейкин с усилием вставил его обратно. Делать ничего не хотелось. «Теперь уже все равно», — вяло подумал он. Впереди ничего нет, никуда он не доплывет, надо поворачивать обратно, пока еще виден вулкан.

Дурак он, идиот! Умнее всех хотел оказаться. Подумал бы, что другие тоже не лыком шиты. Неужели, если была бы хоть малейшая возможность достичь другой земли, младшой не послал бы шлюпку? Да и ребята попытались бы… Спорили же об этом — и отвергли…

Нет, кончено! Назад, только назад!.. Конечно, ему несдобровать. Все равно другого выхода нет! Будь что будет…

Утром Комков попросил вывести его из пещеры. Он был еще слаб и не мог передвигаться самостоятельно. Но лежать надоело. Захотелось подышать свежим воздухом — для моряка это весьма полезная вещь. Хватишь просоленного морского ветра — и чувствуешь, как кровь начинает быстрее бежать по жилам.

Поддерживаемый Галутой и Касумовым, Яшка вышел на уступ. Прислонившись к камню, он жадно глотнул холодный воздух и посмотрел вдаль. Вот она — его стихия. Можно сердиться на непостоянство океана, на его неспокойный нрав, но не любить нельзя.

Океан был сизым и хмурым. Лохматые волны ворчливо катились по заливу. Сердито рокотал в рифах прибой, предвещая шторм. В этих угрюмых звуках была своя суровая мелодия. Комков вслушивался в нее и с особой остротой чувствовал горечь разлуки с Большой землей, с родным Таганрогом.

К Комкову подошел Топтун, ткнулся мордой и заворчал. Боец потрепал зверя по шее.

— Успокойся, мохнатый, не сердись. Что тебя волнует?

— Та вин проголодався, — высказал предположение Семенычев, вышедший из пещеры с большой кастрюлей в руках.

— Вот еще! — Галута засмеялся. — Уж кто-кто, а Топтун прекрасно на подножном корму обходится. То рыбку поймает, то ягоды найдет. Ты вот не найдешь, а он найдет. У него нюх.