— Проклятущая рыба, — ворчит Сазонов. — Куда ж она подевалась? Не на зимовку же в теплые края подалась…

Ворчание раздражает Пономарева. Так всегда ворчал его отец, вечный неудачник, человек брюзгливый и неуравновешенный. То он хотел, чтобы сын учился: «С образованием никогда не пропадешь», — то настаивал, чтобы тот шел работать на завод: «Сейчас людям от станка — все блага!» Должно быть, поэтому Пономарев и не доучился и рабочим не стал. Окончив семилетку, он устроился на почту. Там служил его приятель Валька Зубцов. Они жили по соседству. Валька был года на три постарше да и поудачливее Пономарева. Впрочем, это, пожалуй, не то слово: удача — понятие в общем-то благородное, Валька же мог в любую дырку пролезть и выгоду для себя извлечь. Когда Пономарев прижился на почте, Валька как бы мимоходом намекнул: «Начальник наш непрочно сидит».

Валька оказался прав. Вскоре сняли начальника почты, а Вальку на его место поставили. Как-то Пономарев спросил у него под рюмку: «Насчет нашего… ты позаботился?» Валька не ответил, только довольно хохотнул. И Пономарев подумал: «Вот же сукин сын! Сам небось себя за пролетария выдает. А какой он пролетарий? Пусть сказку не рассказывает. Зубцов-старший до революции не ремесленником был, а самым настоящим лавочником. Я-то знаю его как облупленного…»

Видимо, черт тогда за язык дернул сказать об этом. Валька сразу учуял, откуда ветер дует. С тех пор не стало у Пономарева спокойной жизни. Ох и изводил же его этот проклятый Зубцов, чтоб ему ни дна ни покрышки! Придирка за придиркой. И не пожалуешься ведь: начальник все-таки и вроде справедливо требует. А кто же против справедливости пойдет? Вот и пришлось терпеть. Пономарев и раньше как-то особняком жил, а тут и вовсе замкнулся. Решил, что верить никому нельзя — продадут ни за грош…

Снег медленно оседает на склоны вулкана. Становится зябко. Пономарев поеживается. Ему холодно. И не только сейчас. Холодно вообще в жизни. Друзей нет, некому открыть душу. Не поймут, не так настроены. Может, Шумейкин понял бы? Если б, конечно, захотел. Но и тот тоже только о себе думает.

С Шумейкиным они познакомились в запасном полку. Жизнь там была несладкой. Во взводе, куда попал Пономарев, братва подобралась еще та — большинство из бывших заключенных. А у них такое правило: где бы ни работать, лишь бы не работать. Ну и насели они на Пономарева. Поняли, что он безотказный и жаловаться не будет. Его и полы заставляли мыть вне очереди, и на учениях окопы за других рыть. Тяжко было. Пока не появился Шумейкин. Почему он заступился за Пономарева, трудно сказать: то ли из прихоти, то ли просто пожалел или хотел показать свою власть. «Ша! — заявил он. — Этого салагу отныне без меня не трогать».

Как бы там ни было, Пономарев благодарен ему. Шумейкин все ж получше других. Хотя и ему полностью доверять нельзя. Но должен же человек хоть к кому-то притулиться!

Ледяным ветром продувает остров. Пронизывает Пономарева до костей. Уже и бушлат не спасает. Тем более что на нем латка на латке. Надо было взять кацавейку из нерповых шкур, ту, что Комков сшил на спор с дедом Семенычем. Вот кто мастер на все руки. Пономарев завидует ему. Яшку любят все. Даже строгий Мантусов хоть и покрикивает на него, но не всерьез…

— Пошли до дому, — перебивает мысли Пономарева Сазонов. — Нечего тут попусту торчать.

Лицо мичмана хмурится, морщины проступают резче, изломанней. Глаза сухо поблескивают из-под насупленных бровей. Пономарев не решается ему возражать. Сазонов заметно изменился за последнее время. Часто задумывается, подолгу угрюмо молчит. Будто никак не может решить какую-то трудную задачу. Если к нему обращаешься, отвечает не сразу. Сначала повернется, помолчит, словно вслушиваясь в вопрос и взвешивая его, потом посмотрит досадливо и уж после этого заговорит — глухо и медленно. Пономареву кажется: томит его что-то.

Утром Мантусов заговорил с командиром о дровах. Костер горел круглые сутки. Попробуй тут напастись.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Семибратов.

— Есть мысль. Но сначала разреши сходить на разведку неподалеку. Хочу проверить одну свою догадку.

Как-то с Галутой они охотились на птиц. К северу от озера моряк попал в топь. Мантусов не без труда вытащил его. Почва вокруг была зыбкой и сильно пружинила. Уже тогда Мантусов подумал, что тут должен быть торф. Теперь бы он им здорово пригодился. Однако, не заглянув в святцы, нечего бить в колокола.

Семибратов не стал расспрашивать его. Надо так надо. Только снял с пояса пистолет и протянул ему.

— Возьми на всякий случай и постарайся вернуться засветло. Чтоб мы не беспокоились.

Мантусов шел по целине. Подмораживало. Снег затвердел и похрустывал под ногами с каким-то причмокиваньем. Звуки были удивительно знакомыми.

«Хрусть, хрусть, чмок…»

Где же он слышал это, когда?

Мантусов прибавил шаг. Скоро полдень. Надо поторопиться.

«Хрусть, хрусть, чмок…»

Маленькая Пуговица. Ну конечно, это она.

В том году уже давно стояли морозы, а снега не было. Земля заледенела, нахолодала. Первый снег сразу стал крепким и хрустящим. Пуговица, помнится, сунула ноги в калоши, выскочила из дому и стала громко топать по выбеленному за ночь двору.

«Хрусть, хрусть, чмок…»

Чмокали калоши. Они соскакивали с ее голых пяток. Мантусов вышел во двор и загнал девочку в дом. Ей это не понравилось. Ох и хитрющая эта Пуговица! Когда хочет подластиться, зовет его папой. Он уже объяснил ей, что теперь она его дочь. Однако стоило ей обидеться, как сразу же опять: «Дядя Матвей». Но Пуговица не умела долго сердиться. Посидит в сторонке, отвернувшись. Потом подойдет, сморщит свой вздернутый нос и смотрит выжидательно.

На сей раз ссора затянулась. Мантусов здорово на нее рассердился и, чтобы наказать, не стал с ней разговаривать. Они сидели в разных углах комнаты и молчали. В дверь заглянула квартирная хозяйка.

«Не хотите ли вареников, Матвей Федорович? Я сварила, вкусные получились».

Он не без удивления покосился на хозяйку. Что-то уж очень она раздобрилась. Обычно у нее, как говорится, снега среди зимы не выпросишь. Скуповатая женщина, если не сказать большего. Пожилая, одинокая. Работает в столовой, сыта вроде — чего еще надо? Война. Все трудно живут. Так нет, вечно она чем-то недовольна, ворчит, жалуется. Будто ей одной худо. Мантусов вначале удивлялся: откуда это брюзжание, скудость? А потом понял: не война тут виновата — натура у женщины такая.

«Так пойдемте, Матвей Федорович», — настойчиво повторила свое приглашение хозяйка.

«Не надо нам ваших вареников», — вместо Мантусова неожиданно ответила Пуговица. Она с самого начала невзлюбила хозяйку. И та, по-видимому, отвечала ей взаимностью. Своих детей у нее не было, а к чужим не привыкла.

«Ну зачем же ты так, доченька? — пропела хозяйка. — Я от чистого сердца предлагаю».

Это тоже было что-то новое: и необычная ласковость в голосе, и обращение «доченька». Однако Мантусов решил не обострять отношений.

«Ладно, — примирительно сказал он. — Раз приглашают, тем более от чистого сердца, нехорошо отказываться».

Пуговица послушалась, но пошла неохотно и ела вареники без всякого аппетита. Нахохлившись, сидела она за столом, настороженно поглядывая на хозяйку. А та хлопотала вокруг них, будто ничего не замечала.

«Не подложить ли вареничков? Сметанку берите и сахар. Не стесняйтесь…»

Непривычно все это было Мантусову, и потому чувствовал он какую-то неловкость. Сидел и думал: «Какая же муха ее укусила?» Разгадка пришла немного позднее и была до обидного простой, хотя несколько неожиданной.

Ветер с океана налетает порывами. Мантусов сквозь меховую кухлянку чувствует его ледяное дыхание. Надо торопиться. Метель разыгрывается не на шутку. А ему еще следует обойти озеро и осмотреть то место, где они с Галутой осенью приметили торф.

Быстрая ходьба не мешает Мантусову думать. И мысли снова возвращаются к недавнему прошлому. Хотя кто знает, может быть, это и не прошлое вовсе, а самое что ни есть настоящее — то, чем он живет и во имя чего стоит жить. Ирина, Ирина… Как он тосковал тогда по ней! Глупо все получилось. Сколько раз он корил себя, что не поговорил начистоту, не объяснился! Разве не поняла бы?