День сходил уже на нет, простые обыватели сидели в своих квартирах за чашкой чая, вели невеселые разговоры, некоторые уже пристроились к телевизорам – надо было как-то убить время, за первым днем убить второй, потом третий и четвертый – и так до самой смерти; кое-кто из них звал эту смерть к себе, кое-кто страшился ее, хотя чего страшиться-то? А те, кто побогаче, собирались в валютные кабаки, чтобы покутить там вволю, оставить в ресторанной кассе пятьсот-семьсот долларов. У каждого были свои заботы.

Он достал из коробки пистолет, передернул затвор, загоняя патрон из обоймы в ствол, сунул за пазуху, кожей своей, порами ощутил холодную тяжесть оружия. Ботиночную коробку снова перетянул бечевкой, положил у двери так, чтобы она не была видна в глазок, потянулся пальцем к звонку и остановил себя… А вдруг близнецы-чернопоясники, Володька и Андрей, все-таки находятся там?

Если они там, то придется убирать и их, хотя парни эти ни в чем не провинились и ничего худого от Высторобца не ожидают. Вот проклятая жизнь, проклятый Белозерцев!

Он достал еще один патрон, вытер об одежду, чтобы не было следов, и, зажав полой куртки, загнал в обойму, невесть зачем дунул в ствол ТТ, услышал горьковатый низкий звук, выругал себя – тоже игрок, нашел музыкальный инструмент.

Позвонил в дверь. Никто не отозвался. Высторобец поежился от неприятного ощущения, от усталости, оттого, что где-то глубоко внутри у него прогорела плоть, образовалась дыра, есть над чем задуматься, позвонил еще раз.

Наконец за дверным монолитом щелкнула задвижка и дверь приоткрылась – Ирина Белозерцева даже не поинтересовалась, кто пожаловал к ней в гости.

Высторобец едва сдержал изумление: Ирина Константиновна не была похожа на себя – седые неряшливые пряди волос торчали в разные стороны, глаза размазаны, через всю правую щеку протянулся черный след, сполз на шею, помада на губах тоже была размазана. От Белозерцевой исходил крепкий спиртной дух.

– Что же вы даже не интересуетесь, кто звонит? – спросил Высторобец, поймав себя на том, что задает слишком глупый вопрос. Но не спросить он не мог.

– А зачем?

– Ну мало ли кто может пожаловать?

– Вы знаете, сейчас мне это как-то все равно, – она хрипло и горько рассмеялась, резко оборвала смех. – Я сейчас открою дверь любому, кто сюда заявится, – я жду известий о сыне.

– Никаких известий нет?

– Нет. Я уже все глаза выплакала, ничего не осталось. Теперь вот пополняю запас слез, – только сейчас Высторобец заметил, что в руке у нее находится фужер с золотистой жидкостью и льдом. – Виски, – пояснила Белозерцева и подняла фужер. – Хотите?

– А ребята где? Фомины… Володька с Андреем?

– Белозерцев отозвал их.

– Давно?

– Уже порядочно. Часа два, а может, три назад. Не помню точно. Вас Белозерцев прислал?

– Да, – Высторобец говорил правду: его прислал Белозерцев.

– Проходите, – она посторонилась, пропуская Высторобца в дверь, и, не сдержавшись, всхлипнула, выдавив из себя с трудом: – Ко-остик! – но в следующий миг справилась с собой, вздохнула громко. – Зачем присылать ко мне кого-то… зачем? Не надо мне никого, никакой охраны! Разве Белозерцев этого не понимает? – она снова всхлипнула.

– Белозерцев понимает все.

– Ничего он не понимает, это вам только кажется, что он все понимает, – произнесла она сварливо, по-бабьи, с бывалой интонацией и, достав откуда-то из-за рукава, похоже, из особого кармашка, платок – смятый шелковый клочок, пропитанный сыростью, – вытерла нос, – ваш Белозерцев… Ваш!

«Ой такой же, голубушка, наш, как и ваш», – подумал Высторобец, с неожиданным интересом оглядел Ирину Константиновну: никогда бы не позарился на такую – что-то старческое, подавленное, расплющенное было сокрыто в ней. И на что только клюнул Олежка, оставшийся гнить у себя в подвале? На деньги? На шанс стать вторым Белозерцевым? Еще на что-то? Или же сработала обычная привычка бабника не пропускать мимо себя ни одной юбки, бросаться на все, что шевелится и раздвигает ноги? А с другой стороны, эта Белозерцева совсем не похожа на ту, что запечатлена на видеопленке – молодую, яростную, хищную, красивую.

– Не-ет, Вячеслав Юрьевич Белозерцев понимает все, – медленно и тихо проговорил Высторобец. – К сожалению. И знает все.

– Все знают только дураки, – голос Ирины Константиновны сделался излишне категоричным. Впрочем, ее можно было понять: она выбита из колеи, вылетела на полном ходу, перед ней померкли все краски. Ирина Константиновна даже не понимала, что говорит. И не знала, что ее ждет. Для этой женщины не существовало градаций: вот это – грубое слово, а это – нежное, это – неприличное, а это можно произносить в любом, самом изысканном, обществе.

– Все знают только все, – сказал Высторобец.

– Зачем он вас прислал ко мне? Охранять? – Белозерцева, несмотря на душевную квелость, смятость, слезы, старалась держать себя в руках и, хотя у женщин душевное обоняние развито лучше, чем у мужчин, ничего пока не чувствовала.

– Нет, не охранять.

– Тогда зачем же?

– Убить вас.

Она приняла эти слова за шутку, захихикала заинтересованно, с пониманием – шутка ей понравилась.

– И каким же способом? Защекотать, пристрелить огрызком соленого огурца, облить шампанским и выставить на жару?

– Зачем же шампанским, зачем же на жару и зачем на это тратить дорогие соленые огурцы – символ государства Российского? Для этого есть вот что, – Высторобец достал пистолет, тяжелый угрюмый ТТ.

Он поймал себя на том, что поведение его неправильное, он действует, будто в одури: ну зачем показывать Ирине Белозерцевой пистолет, когда надо стрелять ей в голову и уходить? Он что, находится во сне, в забытьи? Где угодно, в чем угодно, но никак не в яви. Ну зачем он достал пистолет? Стрелять надо, стрелять!

Ирина Константиновна очень спокойно и даже как-то заинтересованно – в глазах у нее появилась хитреца – посмотрела на пистолет, стерла со щеки черный косметический след – почувствовала непорядок в собственной внешности, – спокойно допила виски, лихо поцеловала фужер в донышко – мужской жест, который не может украсить женщину, но ее он украсил – и произнесла недрогнувшим насмешливым голосом:

– Что ж, нет ничего более простого, чем умереть. Я готова! – она словно бы забыла про Костика, про собственный недавний плач по сыну и вела сейчас себя, как обычная пьяная баба. – Стреляйте! Ну!

Высторобец понял, что он не сможет выстрелить – ему проще выстрелить в самого себя, чем в эту женщину. Он загнал себя в угол, поставил в сложные условия, ему надо сделать невероятное усилие над собой, чтобы нажать на спусковую собачку.

Высторобцу разом сделалось жарко, он стер рукой пот со лба. Белозерцева посмотрела на него пристально, с сожалением:

– Не можете?

– Не могу, – признался Высторобец.

– Вы понимаете, мне ничего не стоит умереть, я сегодня слишком многое поняла: вы только избавите меня от мук. Самой же застрелиться – увы, не хватает сил, душевного пороха. Это слишком большой грех, преступление перед Богом, на которое я не пойду. А если вы это сделаете – совершите добрый поступок, избавите меня от мук, от боли. Единственный человек, которого мне жалко, – Костик, – она все-таки вспомнила о сыне. – Но с Костиком все будет в порядке. В чем, в чем, а в этом я уверена… Кто вас послал убить меня? Белозерцев?

– Белозерцев, – помедлив – внутри было муторно, происходила борьба, он был недоволен собой, – подтвердил Высторобец. – Не надо было мне вам говорить об этом, но…

– Ну почему же! Не сказать – это нечестно. Я готова умереть. Стреляйте только, чтобы я не видела, – в затылок. Не люблю смотреть в зрачок пистолета…

Высторобец наконец-то понял: Ирина Белозерцева пьяна настолько, что не соображает, что говорит, – она по-мужски, по-гусарски рисуется перед собой, рисуется перед ним, у нее совершенно нет испуга – лишь муть в размазанных глазах да улыбка на мятых, со следами съеденной помады губах. Она ничего не понимает, ничего не боится.