– Где Костик? – повторил вопрос Белозерцев.

– В надежном месте. Не найдешь, даже если будешь искать его на пару со своим генералом-мусором! – он словно бы подслушал мысль Белозерцева. – Со свечками в руках… Все равно не найдете. Ни ты, ни он.

– Костик сыт хоть?

– И сыт, и обласкан, с ним все в порядке. Как в Государственной думе.

– Государственная дума, – Белозерцев не удержался, лицо у него сморщилось, будто он сжевал что-то кислое, – ну и сравнение!

– Что, не нравится? – собеседник захохотал. – Чем тебе Дума насолила, арбуз? А? Такие хорошие ребята, там и наши есть, – телефонный собеседник не выдержал и буквально захлебнулся в хохоте, мысль насчет «наших» ему понравилась. – Они еще покажут таким, как ты, арбуз, где раки зимуют. Ну, Змей Гаврилыч, рассмешил ты меня…

«Чего он тянет, почему смеется, почему ничего не говорит, почему не назначает место встречи?» – целый десяток «почему?» беспрерывной лентой пронесся в воспаленном мозгу Белозерцева, пока его собеседник веселился, рычал от хохота – хохот был таким, будто тот в своем металлическом рту прокатывал дробь.

– Где Костик? – вновь упрямо и тупо, чувствуя, что этого не надо делать, но он уже не мог сдержать себя, спросил Белозерцев.

Смех оборвался.

– Значит так, арбуз. Ты сам понимаешь, у нас целая организация, я в ней человек не самый последний, но и не самый первый. Я решаю только за себя и своих людей, за всех решают другие. Но кто бы что бы ни решал, скажу: если ты выполнишь наши условия – Костик завтра к вечеру будет у тебя…

«Господи, что он говорит, что за нудная деревянная речь? – Белозерцев, морщась, покачал головой. – “Себя”, “своих людей”… Разве это люди? По ним автоматная очередь плачет. Либо хорошо намыленная петля из синтетической веревки – такой, чтобы ни одного узла на ней не было, – легко затягивалась на шее…»

– К чему вы мне все это говорите? – неприязненно – не смог больше сдерживать себя, – спросил Белозерцев.

– А к тому, чтобы ты, арбуз, послушал сейчас одну пленочку… Она взбодрит тебя, как стакан хорошей табуретовки.

– Я же сказал – готов заплатить деньги хоть сейчас!

– А у меня есть инструкция – я должен продемонстрировать тебе эту пленочку.

«Давят, с-собаки, прессуют, как жмых, хотят, чтобы я инвалидом стал и не смог оказать никакого сопротивления», – подумал Белозерцев и в следующий миг услышал совсем рядом, очень громко – звук был в несколько раз усилен, он оглушал, – отчаянный, пропитанный слезами вскрик Костика: «Папа, папа, возьми меня отсюда! Ну, пожалуйста, папа!»

– Ко-остик! – Белозерцев рванулся с кресла вместе с телефонным аппаратом, охнул от боли и жалости, мигом располосовавших ему сердце, серое угрюмое пространство перед ним окрасилось розовиной, будто где-то в углу кабинета зажегся ровный сильный огонь, ему сделалось жарко, и Белозерцев снова резко потянул угол галстука вниз, вскричал: – Костик, где ты?

Но Костик не слышал его. Телефонный аппарат грохнулся на пол, приподнялся на растянутой спирали шнура, опустился, Белозерцев, боясь, что произойдет отключение, поспешно плюхнулся в кресло, потянулся дрожащей, странно ослабшей рукой к аппарату, и в ту же секунду по нему снова, буквально разрезая его тело пополам с головы до ног, прошелся надорванно-слезный голос сына: «Папа, папа, возьми меня отсюда! Ну, пожалуйста, папа!»

– Ко-остик! – вновь вскрикнул Белозерцев и вторично взметнулся, приподнимаясь над креслом, услышал, как подпрыгнувший с пола аппарат ударился боком о сиденье с изнаночной стороны. – Я еду к тебе, Костик? Я сейчас! – голос у Белозерцева надсекся, он подавился им, закашлялся, на кашель горячей болью отозвалось сердце – оно не выдерживало такой нагрузки, не выдерживало крика, коньяка, который изнутри сдавливал Белозерцеву горло, жары, – розовина истаяла из серого пространства, откуда-то сбоку пробился жиденький, странно влажный свет, Белозерцев не понял, почему он был влажным, выкашлял из себя: – Где ты, Костик?

Но Костик по-прежнему не слышал отца, его крик повторился: «Папа, папа, возьми меня отсюда! Ну, пожалуйста, папа!» Только сейчас Белозерцев понял, что Костиков голос был записан один раз на пленку, а потом несколько раз повторен, и эти повторы действовали на него, как выстрелы в упор – прошибали насквозь. Часто дыша, чувствуя, что ему не хватает воздуха, а перед глазами все плывет, двоится, троится, источает сырость, Белозерцев вновь повалился в кресло.

– Ну что, арбуз, получил удовольствие? – услышал он в телефонной трубке, бессильно сжал руку в кулак, дернулся от внутреннего взрыда, затем, чуть отдышавшись, промычал в трубку что-то невразумительное. – Я же говорил: то, что ты услышишь, – взбодрит! Как двести пятьдесят граммов с хорошим селедочным бутербродом.

– Где Костик? – в очередной раз обессиленно, тупо, не слыша собственного голоса, спросил Белозерцев.

– Значит так, арбуз, запоминай, что я скажу! Через два часа, ровно в шесть ноль-ноль вечера, ты должен стоять у входа в метро «Тверская». К тебе подойдет наш человек. От него все узнаешь… Узнаешь, как надо действовать, где состоится передача денег, каким образом тебе будет возвращен Костик и так далее. Все понял, арбуз?

Белозерцев почувствовал, что у него из-под ног уходит земля, уплывает прямо из-под кресла, все ползет в сторону, рушится в какой-то холодный страшный провал, в преисподнюю, и он, сопротивляясь этому, упрямо помотал головой, выбил из себя вместе с горькой – кажется, коньячной, – мокротой:

– Нет!

– Не понял? – изумился телефонный собеседник, в голосе его снова послышались издевательские нотки. – Ты что, арбуз, действительно не понял?

– Действительно не понял… Метро «Тверская» – это где?

– Ах да, я и забыл, что ты, арбуз, теперь небожитель, высший свет, в метро уже не ездишь, ты не человек, ты – бог.

– Я не бог, но я честно не знаю, где это – метро «Тверская»?

– Смотри, за консультацию мы тебе набросим еще тысяч десять «зеленых». Чтоб меньше задавал вопросов. «Тверская» – это редакция «Известий». Ты «Известия», арбуз, читаешь? Главную капиталистическую газету России. Редакция где находится, знаешь?

– На улице Горького, – машинально, морщась от того, что перед ним вновь возникла, хвостом свесившись с потолка, прозрачная черная строчка, по ней, как по фитилю, поползло, заструилось что-то вниз.

– На Тверской улице, – повысив голос, поправил его собеседник, – улица Горького осталась в твоем коммунистическом прошлом, арбуз. Там рядом с входом в «Известия» – вход в метро. В шесть часов к тебе подойдет наш человек. Так что стой и жди! И не забудь арбуз, что две ошибки ты уже сделал, сделаешь третью – эта ошибка будет последней. Сына своего уже никогда не увидишь, ясно? Аривидерчи, Марчелло!

Гудок отбоя оглушил Белозерцева, он бросил трубку на пол, схватился руками за подлокотники кресла, сдавил. Он был мокрым, словно попал под дождь – пока говорил по телефону, из него выветрился, вытек с потом весь коньяк.

Разговор обессилил Белозерцева, почвы под ногами не было, впрочем, час назад ее тоже не было, ожидание вытянуло из него жизнь, высушило мозги, выжало все соки, – он стал ненавидеть время, – теперь эта пытка должна продлиться. Правда, в одном он уверился твердо – Костик жив. – Хоть это-то было хорошо.

20 сентября, среда, 16 час. 25 мин.

Когда Белозерцеву позвонил налетчик с железным голосом, генерал Зверев уже находился в техническом помещении, в так называемой «аппаратной» – хотя какая, к шутам, это аппаратная, – обычная, заставленная магнитофонами, радиоблоками, разными приборами комната, опутанная проводами, шнурами, кабелями разных диаметров; один кабель был толстый, бронированный, прибитый гвоздями прямо к стене, второй покоился в свинцовой одежке, проходил под самым потолком – этакое разведывательное заведение, а не аппаратная. Зверев, едва войдя в эту комнату, сощурился оценивающе:

– Шпионский отсек! – потом, оглядевшись немного, добавил одобрительно: – А хорошо, однако, живете, товарищи шпионы!