– Значит, телефоны тут есть везде, раз пустили в ход новую телефонную станцию, – во всех домах, – Волошин обвел пальцем карту.

– Не скажи. За установку телефона местные хапуги брали большие деньги, поэтому не все могли позволить себе такую роскошь.

– Хапугам по рукам ударили? – Кто? Уже наступил горбачевский беспредел, призывы к взяточничеству да воровству разве что только по радио не звучали.

– И слово «спекуляция» стояло выше слова «благородство», – задумчиво проговорил Волошин: похоже, у него было не самое лучшее отношение к годам горбачевского правления. – Поедем дальше. Мы можем узнать, в каких домах нет телефонов?

– Конечно, можем, – Корочкин подозрительно покосился на гостя, словно бы не веря ему – слишком уж простое задание, теперь он хотел понять, розыгрыш это или нет. Но лицо майора было сосредоточенным, углубленным – ни намека на розыгрыш, и Корочкин успокоился. – Завтра в это время я могу представить полную картину по телефонной части: что, где, когда, зачем, каким образом и так далее.

– Никаких «завтра» – сегодня! – сказал Волошин. – Ровно через тридцать минут. Понятно, капитан?

Раньше Корочкин никогда не видел своего бывшего однокурсника таким. А может, просто не знал или не обращал внимания? Да и отношения в студенческой среде совершенно иные, чем в среде служебной, это тоже надо было учитывать: на службе человек бывает застегнут на все пуговицы. И пуговицы хорошо начищены, каждая блестит, как маленькое солнце, слепит, зрение портит…

– Ни себе фига, как говорили древнефиникийские цари…

– Никаких «ни себе фига», как и «ни фига себе», это приказ генерала.

Корочкин удивленно отметил, каким незнакомым, деревянным сделался у Волошина голос – стал совершенно чужим, неволошинским, в нем ни грамма тепла, он хотел возразить, но понял, что возражать совершенно бесполезно, раз за плечами майора стоит грозный милицейский генерал, это все равно что мочиться против ветра – как пить дать, штаны будут мокрыми, – пробормотал невнятно:

– Но это же нереально.

– Возражения не принимаются. Хочешь, сам звони генералу, фамилия его Зверев, и я посмотрю, что останется от тебя после этого разговора.

– Рожки да ножки…

– Рожки да ножки, что же еще, – подтвердил Волошин.

– Хорошо. Но есть еще одно «но». Дело это для меня постороннее – я же не сотрудник городской «управы». Что скажет на это мое начальство? Меня же уволят! Без выходного пособия.

– Не уволят. Ты поднимись к своему полковнику и послушай, что он тебе сообщит.

– К полковнику я могу заявиться только тогда, когда он меня вызовет, а заявляться, когда захочу, – у нас такое не принято.

– Ладно, – Волошин помял пальцами запястье, где на массивном обмедненном браслете у него висели часы – фирменные «командирские», подаренные министром внутренних дел, но на стрелки смотреть не стал, лишь сказал: – Ровно через две минуты полковник тебя вызовет. Хочешь, можем даже поспорить.

Ровно через две минуты в комнату всунулась секретарша, с интересом стрельнула глазами в сторону Волошина, словно бы собираясь спросить: «А это что за гость?», проворковала по-голубиному нежно – ласковая была женщина:

– Корочкин, к полковнику!

– Ну ты даешь, Волошин, – сказал Корочкин майору и легкой пушинкой вынесся из комнаты. Волошин позавидовал ему: по воздуху летает, вот что значит мушиный вес. – Посмотри там пока подшивку газеты «Коммерсантъ», вдруг что-нибудь занятное попадется… – донесся до него голос Корочкина уже из коридора.

– Ну что? – спросил Волошин у капитана, когда тот вернулся со второго этажа, где находился кабинет начальника районного управления: начальство всегда любит располагаться поближе к небу, но так, чтобы туда нетяжело было ходить.

– Я в полном твоем распоряжении, – сказал Корочкин. Поглядел на Волошина с некоторым изумлением: – Шустрый ты все-таки.

– Как веник, – подтвердил Волошин. – Но ты по этой части тоже не уступаешь. Теперь о деле. Если генерал через полчаса не будет иметь списка домов, в которые не проведен телефонный кабель, от двух веников останутся лишь голые прутики.

20 сентября, среда, 13 час. 50 мин.

Белозерцев не видел человека, вошедшего в кабинет, он только почувствовал его, словно бы в воздухе произошло некое неуловимое смещение – воздух сдвинулся в воздухе, а может, и не воздух это был, а некая полубестелесная тень или что-то еще, очень на тень похожее, поднял голову и спросил недовольно:

– Ну?

В кабинете стоял Пусечка – Игорь Борисович Ланин – аккуратный, тщательно одетый, с розовыми пухлыми щечками эльфа и невинным чистым взглядом: глаза у Пусечки были голубые, глубокие, влажные, как у романтично настроенной девушки. Некоторым женщинам такие глаза нравились, некоторым – нет.

Единственное, в чем подкачал Пусечка, так это в росте. Очень уж он был невелик, и брюшко, которое при росте побольше было бы совсем незаметно, у Пусечки выпирало очень даже прилично. И вообще с первого взгляда было понятно, что Пусечка не дурак вкусно поесть и так же вкусно запить съеденное.

– Слава, прими мои соболезнования, – тихо произнес Пусечка, и Белозерцев от этой фразы почувствовал тяжесть в груди, сердце у него заныло, он поморщился, хотел выругать Пусечку, но вспомнил утренний разговор с Викой и воздержался от ругани.

– Давай не будем об этом, – попросил он, – о чем угодно, но только не об этом.

– Мы с тобой знакомы тысячу лет, ты можешь распоряжаться мною, как считаешь нужным. Хочешь, я к этим рэкетирам поеду, а? Сам! Объяснюсь. А?

– Не хочу.

– Могу сделать что-нибудь еще. Ты только прикажи.

– Не надо, Игорь. Это не поможет, а тебе мозги вынесут из пистолета на грязный асфальт, и этим все закончится. Котьку моего спасти могу только я сам и одним только способом…

Пусечка, услышав про мозги, выбитые из головы, передернулся, на крыльях носа у него заблестели капельки пота, но в следующую минуту он одолел себя, проговорил тихо и твердо:

– Ради тебя я на все готов. В том числе и на это. – Спросил: – Все так серьезно?

– К сожалению.

Переступив с ноги на ногу, Пусечка сделал несколько крохотных шагов к Белозерцеву:

– Плевать мне на мои мозги! Можешь распоряжаться мной, как считаешь нужным.

– Спасибо, Игорь. Мне это очень дорого… Ценю. – Помолчал немного. – Есть одно дело, где ты мне действительно очень нужен. Выполнить его можешь только ты и больше, думаю, никто. – Белозерцев показал пальцем на глубокое кожаное кресло, стоящее у стола. – Садись!

Проворно, боком, неслышными шажками – а вдруг что-то не понравится Белозерцеву, лыко не пойдет в строку и это потом отразится на зарплате – Пусечка передвинулся к креслу, опустился в него и утонул в мягкой глубокой плоти, мигом став выглядеть много меньше, чем выглядел раньше. Белозерцев не удержался, улыбнулся одной стороной рта, вторая, отчего-то спекшаяся, одеревеневшая, болела. Ланин, увидев эту улыбку, подался вперед, улыбнулся ответно.

– Я тебя приглашаю сегодня на ужин, Игорь, – сказал Белозерцев.

– На ужин? – Пусечка, похоже, не поверил тому, что говорил Белозерцев, попробовал встать из кресла, но мягкая, цепкая, почти пуховая плоть уже затянула его, мешала подняться. – У тебя же… у тебя это самое…

– Да, у меня это самое, – согласился Белозерцев, – но это не означает, что я должен немедленно стреляться, хотя, может быть, и надо – тогда не с кого будет брать выкуп за Костика и его немедленно отпустят домой. Нет, Игорь… Жизнь идет, и то, что намечено, я отменить не могу.

– Жизнь бьет ключом во все свои отверстия, как писал один литератор… Понимаю, – Пусечка облизнул губы. – Узнаю мужественного человека, – он снова облизал губы, делал он это машинально, совершенно бесконтрольно, губы у него были яркие, девчоночьи. – Когда ужинаем и где?..

– Я тебя познакомлю с одной необыкновенной женщиной, такой, что… – Белозерцев с шумом втянул в себя воздух и обреченно помотал головой, – в общем, я восхищен ею. – Если бы у меня не было Ирки или не было Костика, которому обязательно нужна родная мать, я бы женился на ней.