— Какой он из себя, Николай Руденко?!

Екатерина ничего толком сказать не могла.

— Да уже старый, за сорок…

— Какого роста?

— Да вот как вы, — говорила она, не зная, как обращаться к новому родственнику. — Только в плечах пошире.

— Во что одет?

— В серое пальто.

Словом, ничего конкретного.

А вот Ольга, видевшая «работника» всего раз, оказалась более наблюдательной и сообразительной.

— Ходит он осторожно-осторожно, будто боится на колючку наступить. Хитрый такой. Нос — во! — показывала она, согнув крючком указательный палец. — В церкви таким бы свечи гасить. А рядышком с носом — бородавка. Говорят, ото чертова отметка.

«Бородавка на носу! Уж не тот ли „нищий“ с белояровского базара?» — подумал Сурмач.

— А черных очков ты у него не видела?

— Но он же не слепой, — удивилась Оленька.

— Знаю, что не слепой…

Сурмач рассказал о нищем, который обычно сидел у входа на белояровский базар.

Нет, Ольга его не видела. На толкучку она почти никогда не ходила, нечего было там делать: акушерке все привозили на дом.

— Но как же выглядит этот «работник»? Как? — досадовал Сурмач.

Тогда Ольга взяла карандаш, старую выкройку и начала на ней рисовать портрет Николая Руденко. Широкие брови, густые-густые. На лбу — челка, как у призовой лошади. Нос — загогулиной. Бородавка. Скулы широкие, татарские.

Раньше Ольга рисовала цветы, птичек, которые потом умело вышивала. И вот впервые она взялась за человеческий портрет.

— Он! Он! Белояровский нищий! — обрадовался Сурмач, узнав в неказистых контурах, родившихся на бумаге под неопытной рукой Ольги, знакомого нищего.

Он неистово целовал жену.

— Молодец! Ты у меня молодчина! Тебе надо учиться, художником станешь!

А она рдела, заливаясь румянцем от его похвалы.

Пришло время — Екатерину выписали из больницы, и Ольга повезла сестру в Щербиновку.

С великой неохотой отпускал Аверьян жену.

— Что ты там не видела, в этом бандитском гнезде?

Он считал, что отныне Ольга должна прервать всякую связь с сестрою и забыть ее. Но Ольга необычно резко запротестовала:

— Сердца у тебя, что ли, нет! Она чуть не умерла. Еще такая слабая, а теперь на ней будет все: и хозяйство, и ребеночек.

— Пусть свекровь помогает!

Старую Воротыниху отпустили еще на прошлой неделе, решив, что толку от нее никакого. Ольга отвезла родственницу в Щербиновку, наготовила там ей еды, прибрала в доме и уговорила соседей приглядывать за старой женщиной.

Сейчас Ольга возмутилась:

— Тетя Мотя совсем-совсем немощная! От нее помощи не жди! Она как ребенок, все ей подай, все за ней прибери. Я в Щербиновку ненадолго… На недельку всего. Помогу Кате. Она окрепнет — и я вернусь.

Ехать Ольге с сестрой в Щербиновку или не ехать? Все в Сурмаче восставало против поездки. Но с другой стороны, если подойти по-человечески…

Аверьян решил посоветоваться с Иваном Спиридоновичем.

Начальник окротдела тоже долго думал, наконец решил:

— Пусть едет, она у тебя сообразительная. Вот ты как-нибудь поделикатнее и попроси ее, пусть поинтересуется Степаном Нетахатенко. Узнает, с кем он водил дружбу, что в селе говорят о пожаре.

— Это она сделает, — заверил Сурмач.

У него на душе стало легче, будто камень свалился: «Ольга едет по делу».

Аверьян провожал на вокзал жену и свояченицу: нес узелок с пеленками. Ольга не выпускала из рук племянника, она даже матери не доверяла кроху, ей казалось, что Екатерина и держит не так, и пеленает неправильно.

Держа на руках маленького Воротынца, завернутого в лоскутное одеяло, Ольга цвела от счастья.

Уехала Ольга. Поезд еще из виду не скрылся, а Сурмач уже затосковал по жене. Сам он за короткий срок, что они живут вместе, не раз и не два уезжал и как-то не задумывался, какие мысли будоражат Ольгу в такой момент, Наверно, ей вот так же тоскливо. Может, даже хуже. У Аверьяна есть работа, а у нее что? Только он, муж.

Миновала неделя. Но в четверг, как обещала, Ольга не приехала. «Ну задержалась на денек…» Но не было ее и в пятницу. «Уж не случилось ли чего в этой чертовой Щербиновке?»

Сурмач поделился своей тревогой с Борисом. Тот обругал его.

— Иди к Ивану Спиридоновичу, отпрашивайся. Да не забудь уговорить балтийца, чтобы и меня отпустил. Ты же опять в какую-нибудь беду влезешь, если Борис Коган тебя не будет охранять.

Иван Спиридонович понял тревогу Сурмача сразу.

— Я сам хотел тебя спросить, чего это твоя Ольга загостилась. Берите с Коганом розвальни, через четыре часа будете в Щербиновке. А ближайшим поездом туда доберетесь лишь к вечеру.

Но ехать в Щербиновку не пришлось. Аверьян был еще в кабинете у Ласточкина, когда дежурный на весь окротдел закричал:

— Сурмач, на выход!

Выскочил он в коридор — Ольга. Радость встречи затопила уже всколыхнувшуюся было в сердце тревогу: «Поехала в бандитское гнездо…» Но тут он разглядел под платком полоску бинта, которым была обмотана голова.

— Что с тобою?

Шагнул к ней, взял за руку. Ладошки — холодные-холодные.

Ольга виновато поглядывала на мужа.

— Кто-то стрельнул, и ухо оторвалось. Час от часу не легче.

Сурмачу не хотелось, чтобы Ольга о случившемся рассказывала при Яроше (это дела семейные, да и отношения с Тарасом Степановичем становились все более натянутыми). И он повел Ольгу не к себе, в экономгруппу, а к Борису, в «чекистскую кухню».

Усадил на стул. Осторожно, чтобы но причинить боли, развязал стянутые на затылке концы платка, снял его.

— Ну!

Оказывается, с Ольгой это случилось позавчера вечером. Она вышла из дому, чтобы набрать в колодце воды. Залаял пес. Ольга окликнула:

— Кто там?

В ответ полохнул выстрел. Пуля оторвала ухо. Ольга упала, потом быстро отползла в сторону, спрятавшись за сруб колодца. Прогремело еще несколько выстрелов… Утром Екатерина принесла со двора жестяное ведро, пробитое в двух местах пулями.

— Ведро светлое, его и попутали со мною, — пояснила Ольга.

Сурмач был сам не свой: «Могли убить!»

— Почему же ты сразу не вернулась? — с тревогой спросил он.

— Про Степана Яковлевича разузнавала.

— Про какого еще Степана Яковлевича?

— Ну, про Нетахатенко. Как стемнеет, так я к его дому.

— Чего ты там не видела?

— Первый раз просто так пошла, сказывали, что по ночам бродит душа его сгоревшей жены.

— И ты не испугалась духа? — пришла очередь удивиться Борису.

— Духи, они добрые, — заявила уверенно Ольга. — Я хотела спросить ее…

— Духа?

— Ну да. Если Степан Яковлевич ее вместо с ребеночком предал насильной смерти… Думаю, может, она сердита на него и мне все расскажет.

Предела этой милой наивности не было. Сурмач сердился и восхищался одновременно.

— Ну, как выглядел дух? — нетерпеливо, готовый рассмеяться, спросил Борис. — В простынь завернут?

— А я не видела, — простодушно созналась Ольга. — В сарае, в уголке, лежала свежая земля. Я подумала: откуда она? На следующий день пришла, а земли стало еще больше. Я поняла: кто-то копает. По вечерам, так, чтобы не заметили, стала искать. Роют в подвал к Степану Яковлевичу, хотят пробиться под стену. Хотела узнать, кто же роет… Не узнала, — виновато закончила она.

— Дух клад искал, — насмешливо пошутил Борис.

— Нет, духи, они не могут. Дух, как тень: он есть и его нет… Копали люди.

— Из-за своего любопытства едва пулю не схлопотала! — сказал Сурмач, стараясь за внешней суровостью скрыть тревогу, которая в нем жила, порожденная возможным несчастьем.

— Дом сгорел, а подвал уцелел, — размышлял Коган. — Что же в том подвале спрятано?

— Пошли к балтийцу, — предложил Аверьян.

— Пока не уехал, — согласился Коган.

— А куда он собирался?

— В губотдел. С докладом.

В окротделе Ивана Спирндоновича не оказалось.

— Ушел домой, — пояснил дежурный.

Втроем поспешили в коммуну. Но Ласточкина уже и там не было.