— Я догадалась, что посвятить тебя в сан «избранной» могла только Сидури — единственная из нашего клана, которая продолжает свято чтить древние традиции и верить во всемогущество Ишхары, — издалека начала разговор Шамхат, когда во время полуденного отдыха повстречала у фонтана Ану-син. — А, увидев у тебя на шее ожерелье первосвященницы богини, которое с давних времён переходит от матери к дочери, убедилась в том, что ты — дочь моей сестры Деркето. Когда мы покидали храм, чтобы, следуя жребию, отправиться в Баб-или, во дворец царя Бэлоха, каждая из нас взяла себе по одной подвеске из этого ожерелья. В знак того, что той из нас, которая возвратится, и будет суждено занять место нашей матери — верховной жрицы Ишхары.

После этих слов Шамхат, прервав свой рассказ, протянула к Ану-син раскрытую ладонь, на которой лежала третья, недостающая, подвеска из ожерелья первосвященницы древнего культа:

— Бери: теперь она твоя.

— Что же было дальше? — нетерпеливо спросила Ану-син, без колебаний приняв драгоценный подарок.

— Я вызвалась сопровождать Деркето на праздник акиту, где ей предстояло стать «божьей невестой» после того, как старейшины клана нарекли её «избранной». Прошло уже столько лет, а мне по-прежнему непонятно, отчего ей, а не мне достался этот жребий? Ведь мы были как две капли воды: обе одинаково прекрасны, талантливы, умны! Но Деркето всегда везло больше, чем мне; её больше любили, больше хвалили, ею больше восхищались… Тогда, приняв решение следовать за ней в Баб-или, я поклялась богам, что любой ценой привлеку к себе внимание владыки Бэлоха и что рано или поздно заменю Деркето — не только на ложе царя, но и в его сердце. Однако наше соперничество длилось не долго: пришла весть о войне с Ассирией. Когда ассирийцы захватили Баб-или, царь Бэлох с несколькими приближёнными начал готовиться к побегу. Нам, женщинам царского гарема, было велено ждать, пока за нами не придут. Но я знала, что Бэлох вернётся только за одной из нас — за своей ненаглядной возлюбленной Деркето. Я уговорила её бежать из города, не дожидаясь, пока ассирийцы ворвутся во дворец. Она была напугана, растерянна и не задавала лишних вопросов. Лишь много позже я поняла, что направила её по гибельному пути…

— Значит, избавившись от сестры-соперницы, ты стала дожидаться Бэлоха, однако вместо ложа аккадского царя оказалась в гареме правителя Ассирии? — тщательно скрывая злую насмешку, проговорила Ану-син. — Надо думать, тебя вполне удовлетворило такое положение?

— Увы, с Нином я прижила только дочерей и считала это несчастьем: ведь царям нужны сыновья, наследники, — продолжала Шамхат, сделав вид, что не заметила её язвительного тона. — Ревниво оберегая свою красоту и власть над Нином, я жила в постоянной тревоге, что какая-нибудь счастливая соперница может погубить меня так, как я сама погубила Деркето. Всякое красивое лицо в гареме пробуждало во мне подозрения, лишало покоя и сна. Когда я впервые увидела тебя на свадебном пиршестве, тревожные предположения вихрем закружились в моей голове. «Вот это настоящая красавица! — сказала я себе. — Её родила сама Иштар!» А подумав о богине, я вдруг испугалась: ведь так когда-то говорили не только обо мне, но и о моей сестре Деркето. Ты оказалась так же хороша, как я, но — моложе! Моложе!..

Шамхат вдруг закашлялась; было видно, как тяжело ей сдерживать приступ кашля, мучившего её в последние годы. Со страдальческим выражением лица, покрытого белилами, на котором были чётко видны бороздки от слёз, она сразу стала старухой.

— Да, я во всём виновата! — немного погодя воскликнула она хриплым голосом. — Если бы не моя проклятая ревность, Деркето не пришлось бы скитаться, она бежала бы вместе с Бэлохом, и никакая опасность не грозила бы ей и её ребёнку… Но всё уже свершилось, слишком поздно пытаться исправить зло, которое исправить невозможно… Слишком поздно! Сейчас моя судьба и судьба моих дочерей в твоих руках: позволь нам остаться вместе, не дай свершиться новому злу. Мне больше ничего не нужно от Нина — ни его любовь, ни почести, ни подарки; но я хочу дожить остаток дней, отведённых мне богами, рядом со своими детьми. Ану-син, ты сама мать, ты должна понять меня!

Гнев и отчаяние Ану-син, которые она испытывала, слушая признания Шамхат, начали стихать, уступая место жажде мести.

С притворным спокойствием, мягким и едва ли не ласковым голосом, Ану-син спросила её:

— Так, значит, ты хотела бы доживать свой век во дворце, рядом со своими дочерьми?

— Я сочту такое царское позволение за высочайшую милость. Заступись за меня и поговори об этом с Нином: только тебя он и послушает. Пожалей меня и моих девочек — ведь мы с тобой одной крови!

С этими словами Шамхат поклонилась и теперь с волнением, отразившимся на её лице, ждала ответа. Губы Ану-син дрогнули в злорадной усмешке, какое-то время она смотрела на Шамхат в упор тяжёлым припоминающим взглядом.

— Что ж, я тебе обещаю, — заговорив, она намеренно выдержала паузу и закончила: — что уже сегодня ты уберёшься прочь и из дворца, и из самой Ниневии…

Придя в свои покои, Ану-син долго не могла успокоиться: ходила из угла в угол, сжимая и разжимая кулаки, и лицо её то вспыхивало от гнева, то бледнело при воспоминании о горькой судьбе её матери. Ей хотелось немедленно — не откладывая ни дня, ни часа — решить участь Шамхат и её дочерей: она в мыслях призывала царя. И вот он пришёл.

В то время, как Ану-син, делая вид, что всецело занята своей внешностью, тщательно готовилась к разговору с царём, Нин откровенно любовался ею.

О, эта женщина сумела не просто увлечь его: она стала его дыханием, тем сладким и дурманящим божественным нектаром, который он был готов пить целую вечность. Отказаться от неё, не видеть её рядом с собой хотя бы полдня казалось ему мукой. Впервые встретив такое сопротивление, он не мог понять, как возможно, чтобы женщина чинила препятствия его желаниям. Не напрасно же о нём, царе царей и любимце богов, говорили, что он скорее превратит мир в развалины, чем откажется от того, чего ему хочется.

И сейчас, глядя на сидевшую перед зеркалом женщину, Нин ясно осознал, что никого в своей жизни он так страстно не желал, как Ану-син. Но, очарованный ею, старался обуздать свои порывы, следуя её словам: «Знай, что желать сладко, но ещё слаще быть желанным». О да, он подождёт и, конечно же, он дождётся того часа, когда она сама придёт к нему в покои, покорная и вдобавок любящая.

— Ах, владыка, я рада, что ты нашёл время для меня, — сказала Ану-син после того, как Аратта вышла из покоев, оставив её наедине с Нином. — Прошу тебя, сядь со мной рядом! Давай поговорим не как царь и его наложница, а как два близких, дорогих друг другу человека. Придворные осуждают меня, я знаю… Называют блудницей, алчной дочерью Лилит, посланницей кровожадной Ламашту. Бесстыдные клеветники обвиняют меня в том, что Оннес погиб из-за меня, а другие говорят, что его смерть мне на руку: ведь так я якобы освободилась от супружеских уз, чтобы со спокойным сердцем поселиться в царском гареме. Однако это ещё не всё. Молва утверждает, будто я хочу избавить тебя от влияния Шамхат, той самой, которая спит и видит во сне, как бы избавиться от меня. Какая отвратительная клевета! Шамхат знать меня не желает, при встречах смотрит на меня свысока, а я, я — никому не желаю зла: ни ей, ни её дочерям, которые презирают меня… Какое же это всё-таки зло — зависть! Опасный тяжкий недуг, как и женская ревность. И то, и другое разъедает душу, калечит ум, зрячего делает слепым, а чуткого — глухим… Скажи, владыка, ты чувствуешь ко мне сострадание, потому что я так оклеветана и унижена злой молвой? Ты поддержишь, ты защитишь меня — женщину, у которой столько поклонников, что и не счесть, но нет ни единого верного защитника?

Ану-син умолкла и, приблизившись к царю настолько, что коснулась его плечом, так долго смотрела ему в глаза странным пристальным взглядом, что его сердце затрепетало.

— Ты же знаешь, что ради тебя я готов убить каждого, кто посмеет смутить твой покой! — ответил Нин, жадным взглядом впиваясь в её белую, плавно выгнутую шею.