Что было потом, Ану-син не видела. Спустившись к реке умыться, девочка обессиленно присела на берегу да так и осталась там, пока её не позвала Баштум.

Тело Сима покоилось на тростниковой циновке; с левой стороны позади него стоял стул, который пастух когда-то сам смастерил из ивовых прутьев, — по традиции, пустой стул предназначался духу, когда он невидимым поднимался из трупа. За стулом лежали первые подношения: сикера* и плоские ячменные лепёшки для укрепления сил души перед её длительным путешествием в загробный мир.

Ану-син смотрела на изуродованное, в синяках и кровоподтёках, лицо покойника, на тени, что зловеще метались по стенам, на трепещущее пламя глиняной лампы, которая освещала путь души через мрак подземного царства. Было очень страшно. И не только от того, что она видела, — ведь где-то здесь поблизости витал дух Сима. Временами девочке казалось, что она слышит дыхание воздуха от взмахов невидимых крыльев. Дух убитого ещё оставался в этом мире, хотя и покинул тело, которому Баштум придала положение младенца в утробе: это означало, как она объяснила дочери, возрождение усопшего в следующей жизни.

А сейчас Баштум горько плакала, причитая по покойнику. И ещё — от бессилия, от жестокой несправедливости мира, в котором правил закон силы и богатства. Она знала, что вся власть в их общине принадлежит самому богатому человеку по имени Залилум и его брату Зер-укину, который от имени бога Шамаша* вершил правосудие. Обычно тех, кто преступал закон, судили на месте в присутствии старейшин, реже — в храме Шамаша, а в особо важных случаях жалобы на нарушителей закона отправляли в царский суд. Страна по-прежнему подчинялась законам царя Хаммурапи, в которых было написано о том, чтобы «сильный не обижал слабого». Кто-то верил в справедливость и царскую милость, иные же говорили, что законы защищают вовсе не «слабых». Воины и купцы, землевладельцы и ростовщики — вот чьи интересы оберегали царские законы. Судьба же рабов зависела от их хозяев, и у Баштум не было надежды на то, что виновные в убийстве Сима понесут справедливое наказание. Ещё она понимала, что жестокая расправа над сирийским пастухом должна послужить предостережением для тех чужеземцев, которые посмеют поднять руку на свободных граждан Аккада.

— Ну, что ж, — сказал стоявший рядом с безутешной женщиной человек в высоком красном колпаке, с маленькими косыми глазами, с лопатообразной бородой, украшенной разноцветными бусами, — на всё воля великих богов. Боги, когда создавали человека, определили ему смерть, а жизнь удержали в своих руках. Все мы смертны; всем нам суждено покинуть эту землю, когда придёт назначенный час.

Это был Белия, один из старейшин общины, в чьи обязанности входило наблюдение за тем, как проводились погребальные обряды. Его доход напрямую зависел от достатка семьи умершего, и самой выгодной сделкой для него считался обряд, при котором тело покойника обмывали и натирали ароматическими маслами — такие масла стоили очень дорого.

Когда умирал бедняк или раб, Белия брал плату с его родственников за рытьё могилы и место в общем захоронении за селением. По традиции, усопших из состоятельных семей хоронили в склепах из кирпича-сырца или прямо под глинобитным полом дома. Дом ветшал, разрушался, на его месте строили новый. Но из поколения в поколение мёртвые оставались с живыми, и на живых ложилась забота о них. Они справляли поминки и лили воду на могилы, чтобы умершие члены рода могли утолить голод и жажду в преисподней. Иначе, по старинным поверьям, душа умершего — этемму могла покинуть преисподнюю и принести много бед живым. Поэтому аккадцы так дорожили местом, где стоял их дом. Исключением были чужеземцы и рабы: места последнего упокоения для них отводили за чертой общины.

Как правило, в могилу вместе с покойным клали разные вещи: набор туалетных принадлежностей, вазы, кувшины, светильники, кольца, дешёвые амулеты; иногда — человеческие фигурки из глины. Чем выше был статус усопшего, тем богаче был набор изделий, столь необходимых для обеспечения ему вечной жизни. Однако несколько веков назад аккадцы усвоили весьма трезвый взгляд на смерть и всё чаще отказывались от обычая хоронить с покойником что-либо действительно ценное. Счастливая жизнь в загробном мире в привычном окружении осталась лишь уделом правителей, их родственников, придворных чиновников и вельмож. Кого-то хоронили в склепах в каменных саркофагах, иных — попроще — в глиняных гробах, а тела бедняков, обёрнутые в коврик, просто опускали в яму.

— Говоришь, мы покидаем эту землю, когда приходит назначенный час? — наконец, не поднимая головы, заговорила Баштум скорбным голосом, в котором угадывался затаённый гнев. — Только для Сима этот час назначили вовсе не боги, и, значит, его душа станет лилу: ведь он умер не своей смертью и раньше срока. Я не смогу оставлять на его могиле приношения, ибо бедна. Но я верю, что не меня будет преследовать злобный лилу, а тех, по чьей вине пресёкся жизненный путь Сима.

— Если ты думаешь, что твоего мужа убили, это ещё нужно доказать, — покачал головой Белия, бросив на маленькую женщину недобрый взгляд.

— Помилуй, абу*, разве ж в том можно усомниться? — Баштум вскинула на него сверкнувшие негодованием глаза. — Сима забрал Зер-укин, вершитель правосудия, а замучили его в доме Залилума!

— И кто, кроме тебя, знает об этом? — прищурился Белия. — По твоим словам, за Симом пришли поздним вечером, когда в селении все спали. Стало быть, никто этого не видел, никто не сможет подтвердить твоё обвинение.

— Я могу! — воскликнула Ану-син сквозь слёзы; скорбь по отцу смешалась в её душе с гневом: девочка чувствовала, что Белия пытается выгородить мучителей пастуха.

Белия едва взглянул на неё.

— Баштум, ты же не так глупа, как кажешься, — продолжал он увещевать бедную вдову. — Смерть твоего мужа замнут, и слухи об этом не выйдут за пределы нашей общины. Во-первых, разве можно допустить, чтобы виноватым за гибель пастуха стал Зер-укин, который правит суд в нашей общине от имени справедливого Шамаша? Ведь это набрасывает тень на имя самого бога. Во-вторых, здесь имело место преступное проявление неуважения со стороны пастуха к особе почтенного Залилума. Каждому в общине известно, что Сим был должником Залилума многие годы и что долги вашей семьи росли с каждым месяцем, а погашать их вы не торопились. Так, может, Сим сам пробрался в дом Залилума под покровом темноты, чтобы убить своего ростовщика? К счастью для Залилума, охранявшие его люди оказались проворнее сирийца…

— Это неправда! — вскричала Ану-син звонким от возмущения голосом. — Я была ночью у дома Залилума и слышала, как мой отец кричал от пыток! А увёл его туда яйцеголовый человек с посохом, который, как ты говоришь, правит суд! Только разве для того, Шамаш вручил ему судейский жезл, чтобы по его слову могли безнаказанно убивать раба? Но ведь и раб — человек. У него есть своя судьба.

— Да как же ты осмелилась? — прошипел Белия и, чтобы нагнать на девочку ещё больше страха, сердито стукнул посохом об пол.

— Абу, это всего лишь неразумный ребёнок, — маленькая женщина тут же встала на защиту Ану-син. — Её устами говорит горе, скорбь по отцу…

Белия медленно успокаивался, но в зрачках косых глаз не погасли зловещие огоньки.

— Хочу попросить тебя, абу, — снова, приняв покорный вид, обратилась к нему Баштум, — чтобы ты подождал немного с оплатой за могилу. Зерна у меня совсем мало осталось. Отдам тебе — и нам с дочкой будет нечего есть.

Белия сердито погладил свою широкую, увитую шнурами, с нанизанными на них пёстрыми бусинами, бороду.

— Нет, Баштум, ты мне уже должна два сикля* за пол-суту* кунжутного масла. За могилу и дня ждать не буду.

— Абу, я женщина бедная. Нет у меня сейчас таких денег. Подожди до следующего урожая: теперь, когда с нами нет нашего кормильца, я наймусь батрачить к Ахуни.

— Не заплатишь — не буду хоронить!

После этих слов Белия повернулся и вышел из хижины. Но всё же услышал, как девочка громко сказала матери: