— Умеете вы задать задачку, — пробормотал он, скорее размышляя вслух, чем обращаясь к собеседнику, но граф тут же укоризненно покачал головой, безмолвно предостерегая от неосторожных фраз.

— Я в тебя верю, Рудольф, — вслух заметил он. — Ты уж разберёшься… И, раз уж ты решил, что ночное происшествие лучше держать в секрете, я надеюсь, ты выдашь мне официальное предписание? На случай, если вдруг кто-то осведомлённый заинтересуется…

До сих пор между ними речи не шло об этом, однако де Триен понятливо кивнул. Он бы и сам пришёл к подобному решению.

— Разумеется. Позвольте, будьте любезны, бумагу и чернила. Не хочу хозяйничать на чужом столе.

Написав стандартные заготовленные строки, барон снял с пальца перстень-печатку, поднёс к огню свечи, чтобы оставить оттиск.

— Предъявлять лишь тем, кто имеет право спрашивать, — указал он, по всем правилам исполняя официальную процедуру и, хотя уже впору было распрощаться, не выдержал: — Надеюсь, теперь вы внушили своей воспитаннице, что не следует подвергать себя ненужному риску?

Ректор улыбнулся — как-то странно, слишком понимающе, словно и тут их связывала некая тайна.

— Не беспокойся. Она больше не совершит безрассудностей. И не подвергнет себя опасности.

Несмотря на уверение ректора, де Триен, распрощавшись с ним, всерьёз задумался, не навестить ли Гвеннет. Здравый смысл твердил, что не стоит, и он же подкидывал вполне разумные идеи, которые оправдали бы этот порыв.

Сомнения решились, когда де Триен узнал, что попал как раз на время лекций, и ближайший более-менее долгий перерыв у студентов состоится лишь через несколько часов. Останься он ждать, это точно привлекло бы внимание, что со всех сторон неуместно.

Пожалуй, сейчас впору бы посовещаться с главой Тайной службы — пусть и с оговорками и умолчаниями. Однако барон уже понимал, что не станет этого делать. И вовсе не из-за неясных намёков руководителя Академии, а… Разве сам он в последнее время не чувствовал чего-то похожего? Необходимости таиться, не доверять свои догадки даже доверенным лицам или тоже увязшим в расследовании императорским служащим?

Он ведь уже, сам не зная почему, скрыл ото всех одну находку…

Когда он, вслед за сотрудниками Тайной службы, без всяких надежд на успех, осматривал лабораторию исчезнувшего профессора, он обнаружил в бумагах странные записи, больше похожие на шифровки. На первый и даже на второй взгляд это были обычные наработки профессора-некроманта, не стоящие особого внимания, однако барон зацепился взглядом за один необычный, нигде не встречающийся ранее момент, и, подчиняясь скорее подсознательному чутью, чем знаниям, решил, что на это стоит обратить внимание.

Вопреки всем правилам — и академическим, и следовательским — он забрал найденные бумаги с собой. Никого об этом не оповестив и вообще не заявив об их наличии, своеобразии и возможной полезности. И потом ночи напролёт проводил над чужими записями, силясь их расшифровать, объяснить…

Несмотря на недели усилий, цельная картинка никак не складывалась. Де Триен разобрал только, что пропавший профессор в одном из начатых трудов указывал составляющими частями человека не только дух, кровь и плоть, как это всегда считалось, но отдельно выделял и магию. Прежде её всегда объединяли с духом, понимая, что они не существуют друг без друга, но Камбер упорно давал этим двум элементам разное обозначение.

И самое сложное и необъяснимое состояло в том, что в дальнейших шифровках профессора эти два элемента всё реже пересекались, а то и вообще стояли независимо друг от друга. По всему выходило, что последнее время похищенный профессор некромантии плотно изучал взаимозависимость магической энергии и души носителя.

Но зачем?! То есть, вопрос, конечно, увлекательный, но давно изученный. И уж точно давно известно, что разделение невозможно. Большинство людей рождается без магических задатков, но для тех, кто родился с даром, дух и дар едины.

Однако в некоторых записях Камбера всё обстояло иначе… насколько получалось догадаться! Профессор хорошо шифровал свои заметки. Так хорошо, что казалось невозможным разобрать хоть что-то, кроме бросающегося в глаза несоответствия — четыре элемента вместо трёх.

Что именно он изучал? К чему стремился? Смысла в том, чтобы разделить надвое неразделяемое, не было никакого! Разве что… Он пытался найти бессмертие? Отделить магию, чтобы она оставалась всегда неизменной и привязывала носителя к жизни, тянула к себе?

Безумная, уже много раз показавшая свою несостоятельность идея, однако это не мешало хитрецам, пройдохам и искренне заблуждающимся в своих изысканиях учёным раз за разом проверять её заново.

Это бы объяснило многое, в том числе возможное покровительство преступникам со стороны привилегированных лиц. Кто из власть имущих не хотел бы жить вечно?

Однако — или именно поэтому — барон желал вначале удостовериться в верности своих предположений, а потом уж заявлять о них во всеуслышание.

День торжества наступил слишком быстро. Гвен казалось, она ещё недостаточно готова, не сумеет держаться уверенно и свободно, а во время танцев всем будет заметно, что она считает движения, чтобы не сбиться.

Неотступное волнение охватило её за несколько дней до намеченного события, хотя раньше Гвен чувствовала себя почти спокойно. Наверное, если бы у неё был ещё хоть целый месяц на подготовку, в последние сутки она всё равно бы волновалась точно так же.

За три дня до праздника все занятия отменили. Студенты, чьи семьи жили в столице, разъехались по домам, остальным было приказано не создавать привычной суеты, а в сам день приёма без необходимости не покидать пансионатов и уж точно не показываться ни во дворе Академии, ни в саду.

Гвен это время гостила в доме опекуна — не к лицу было бы приглашённой на торжество собираться в пансионате и явиться пешком. Раньше необходимость встречаться с графом за одним столом и поддерживать беседу стала бы для неё немалым испытанием, однако теперь Гвен чувствовала себя на удивление естественно и легко, словно всё это было для неё давно привычным, обыкновенным времяпровождением.

Опекун был ею доволен, и это воодушевляло.

Иветт до возобновления занятий отправилась домой, и Гвен очень не хватало подруги. Хотелось поделиться с ней своими переживаниями, пусть они и обсуждали грядущий званый вечер уже бессчётное количество раз; хотелось показаться в пошитом для праздника платье и услышать, идёт ли оно ей …

Впрочем, Гвен сама видела, что наряд ей очень к лицу. Светло-серебристый, почти белый шёлк плотно облегал фигуру до талии и дальше струился до самых пят широкими свободными складками. Платье казалось бы простым и даже скромным, если бы лиф не был густо расшит жемчугом, а изящные узкие рукава не состояли из тончайшего кружева редкой работы.

Пожалуй, во всём этом серебристом великолепии Гвен выглядела чуть более бледной, чем обычно, но странным образом это не делало её невзрачной, скорее, придавало облику изысканности и хрупкости.

Опекун долго рассматривал её, когда первый раз увидел в бальном наряде. Задумчиво качал головой, а потом, так и не сказав ни слова, вышел из комнаты. Гвен осталась растерянно стоять на месте, не понимая, что это означает, и что ей делать дальше. Но не прошло и нескольких минут, как опекун вернулся. В руках он нёс небольшой бархатный футляр, который и протянул своей воспитаннице.

— Возьми. Тебе будет к лицу.

Гвен осторожно вытряхнула на туалетный столик содержимое футляра и замерла от восторга и волнения. Перед ней лежал гребень из белого золота, инкрустированный жемчугом, и длинные серьги из тех же материалов. Замысловатое, но при этом тонкое, не вычурное и не массивное плетение золота говорило о том, что перед ней очень старая, даже старинная работа. Жемчуг обладал завораживающим небывалым оттенком — он был бледно-голубым.

— Это всё принадлежало моей матери, — видя, что она не находит слов от восхищения, продолжил граф. — И должно было достаться моей жене, потом дочери, если бы они у меня были. Но теперь, думаю, будет в определённой степени справедливо, если это станешь носить ты.