Мысли мои обрываются, вернее, растекаясь, вливаются в другое русло, опять выводящее прямиком к Мадлен — Мадлен, которая, засыпая, не думает, скорее всего, ни о ком.

Часов шесть пополудни, на следующий день после приезда. Сумрачное лицо Мадлен на фоне моросящего дождя, затянувшего город пеленой угрюмой скуки.

— В Маклине вечно идет дождь, — не раз еще потом скажет она мне с тоской в голосе.

Маклин расположен в низине. С трех сторон его обступают высокие холмы — их склоны со скудной растительностью используются как пастбища и луга для покоса. С севера город ограничен небольшим озером, тоже зажатым между холмов. Кажется, ни одна туча не может миновать Маклин, не пролившись над ним дождем. Даже в солнечные дни город подолгу тонет в утреннем тумане, и, чтобы узнать, какая нас ждет к полудню погода, приходится смотреть на вершины холмов.

Мадлен целый день занималась тем, что перекладывала и переставляла вещи, ничего не убирая на место. В квартире, которую к нашему приезду вымыла и убрала приходящая прислуга, царил теперь дух казенного уныния, как в лавке старьевщика. Поднятая в кутерьме пыль покрывала распахнутые шкафы, выдвинутые ящики, разбросанную по комнатам одежду, и все это беспощадно подчеркивало убожество обстановки, состоящей из подержанной мебели, кое-каких даров моей матери и матери Мадлен да нескольких случайных, второпях купленных предметов. С развившимися волосами, в разводах пыли на лице, Мадлен чуть не плача созерцала дело своих рук, бессильно упав в кресло. Я целый день не был дома: задержался в больнице. Когда я вошел, Мадлен взглянула на меня, как узник на тюремщика, — с горечью и презрением. Я поцеловал ее. Она вся напряглась, боясь расплакаться, и встряхнула головой, словно прогоняя навязчивое видение.

— Пойдем погуляем!

Ненастная погода ее не пугала, она больше не могла выносить этот разгром, ею же самой учиненный. В ней бушевало нетерпение ребенка, который топчет ногами непослушную игрушку.

Что город уродлив, уродлив чудовищно, было ей прекрасно известно, и все-таки я побаивался того момента, когда она разглядит Маклин как следует. Все дома здесь на удивление невзрачны и напоминают рудничные постройки; краски поблекли от асбестовой пыли, не щадящей ничего, даже чахлых растений. Под дождем она превращается в слой вязкой кашицы, покрывающей все вокруг. Горы этой выброшенной из шахт пыли наступают на город, заставляя его вытягиваться в длину. Несколько поперечных улочек все-таки втиснулись между огромными терриконами, но дома там покосились, словно им не под силу устоять против натиска пыли. Единственная оживленная улица, где сосредоточено три четверти всех городских зданий, роскошествует в целом море неоновых огней, вырывающих ее — и то ненадолго — из бесконечного серого марева. Называется она улица Грин: попетляв по окраине, она поворачивает к центру под прямым углом и тянется, постепенно расширяясь, до монастырской школы, находящейся на противоположном конце города. Дом, где мы живем, расположен в старой части Маклина, недалеко от вокзала, рядом с большим котлованом, стенки которого сплошь покрыты уступами, — это заброшенный карьер открытой разработки. Под домом, глубоко внизу, пролегают штреки, и иногда по ночам мы слышим тарахтение отбойных молотков.

Больница, плохо оснащенная и слишком маленькая для населения в более чем шесть тысяч душ, находится практически за городом, на берегу речушки, где несколько жалких струек воды текут по каменистому дну. Во всех окрестных городишках есть особый квартал, где люди с положением живут в добротных домах, окруженных лужайками и цветниками. Здесь же — ничего похожего. Весь Маклин от одной окраины до другой тонет в монотонном сером уродстве, происходящем не столько от бедности, сколько от того, что город строился без плана, постройки считались временными, но в конце концов пережили положенный им срок. Лишь несколько магазинов на улице Грин нарушают это однообразие претенциозными ультрасовременными фасадами, еще более безвкусными, чем окружающая безликость.

В этот час в шахтах менялись утренняя и вечерняя смены. Улицу Грин запрудили шахтеры, спешившие домой или на работу. Мадлен шагала в толпе так, словно жила здесь всю жизнь: вскинув голову, глядя прямо перед собой и время от времени щурясь от дождя. Шахтеры разглядывали ее, но она шла мимо, не отводя глаз и не улыбаясь. На минуту она задержалась перед рестораном Кури, заглянула внутрь и скорчила гримасу. Мы молча двинулись дальше. Дважды я пытался ее развеселить, но из этого ничего не вышло. Она отвечала мне угрюмо и односложно, продолжая смотреть по сторонам. Дождь забарабанил сильнее, и я почувствовал, как одежда под плащом стала влажной. Длинные волосы Мадлен распластались у нее по спине. С лица стекала вода, но Мадлен лишь изредка моргала, наслаждаясь какой-то неведомой мне свободой, — очевидно, свободой мокнуть под дождем. Мы уже миновали строй магазинов, как вдруг она остановилась и спокойно сказала:

— Я насчитала четыре докторские таблички, кроме твоей.

Быстрый взгляд — и она двинулась тем же шагом в обратном направлении. Я на мгновение замер от растерянности и даже не сразу пошел следом. Что это с ней? Она ведь давно знала, что в Маклине несколько врачей, к тому же между нами вообще редко заходили разговоры о деньгах или о моей карьере. Эти вопросы не в меру занимали ее мать, сама же Мадлен обычно проявляла к ним столь глубокое равнодушие, что мне даже было немного обидно. И вот ни с того ни с сего, одной короткой фразой, оброненной вскользь посреди улицы, она словно ткнула меня носом в стенку, внезапно перед ней открывшуюся: невозможность устроить пашу жизнь в городе, где уже есть четверо врачей.

— Послушай! Это все равно меньше, чем по одному врачу на тысячу жителей… Почему ты об этом заговорила?

— Да нипочему! Просто потому, что сосчитала таблички. Все-таки развлечение.

Маленький упрямый лоб. Нетерпение раздразненного щенка.

— Тебе не нравится Маклин?

— Бывают, конечно, города и получше. Но мне все равно.

— Ты же знала, что я собираюсь обосноваться здесь!

— Мне все равно. Не надо так нервничать.

— Мне все равно! Мне все равно! Господи! Мы же собираемся строить здесь свою жизнь.

— Твою жизнь… И вообще, ты мне надоел.

Я был ошеломлен. Однако решил, что все дело в усталости и плохой погоде. Она просто не сумела сдержать раздражения. Где же Мадлен наших первых дней? Та, что обладала поразительной способностью выдумывать разные занятия, заполнявшие день, горела неуемным желанием все испытать и в моих объятиях внезапно уносилась куда-то — я видел это по ее голубым глазам, неожиданно терявшим блеск, — и возвращалась столь же внезапно, улыбаясь неопределенной и робкой улыбкой. Я всегда знал, что она своевольна и заносчива, но никогда раньше не видел у нее такого враждебного и замкнутого лица, не замечал этого холодного практицизма.

— К тому же я обнаружила здесь два кинотеатра.

Она говорила почти сквозь зубы, каким-то свистящим голосом, который наконец вывел меня из себя.

— Скажи на милость, уж не матушка ли твоя посчитала эти таблички?

Она искоса взглянула на меня и ответила не сразу. Удар обрушился через несколько шагов.

— У моей матери по крайней мере нет долгов. Так что не тебе задирать нос перед моими родственниками!

Она намекала на мой крупный заем в банке. Скромной суммы, которую дала мне моя мать — все, что она сумела сэкономить из жалкой ренты, оставленной моим отцом, умершим, когда мне было пять лет, — не могло, разумеется, хватить для того, чтобы начать врачебную практику.

Я вздрогнул, но не ответил. Непроницаемый панцирь лба скрывал ее от меня. Лица, попадавшиеся нам навстречу, были белыми и блестящими. Шум дождя словно войлоком окутывал улицы. Казалось, никто не чувствовал себя счастливым в тот день. Я сжал локоть своей жены, и меня вдруг обдало теплом. Мне захотелось как-то смягчить ее, прогнать этот сварливый вид, который она на себя напустила. Я поцеловал ее в шею, но она отстранилась, пожав плечами. Я слегка коснулся ее руки.