Долорес расплакалась, закрыв лицо руками.

— Я же все для тебя делала!

Андре вскочил из-за стола, бросился в спальню, хлопнув за собой дверью. Долго сидел там на краешке постели, у него дрожали руки. Долорес плакала в кухне.

Когда она отворила дверь в спальню, прислонясь к дверному косяку, словно ее не держат ноги, вид у нее был довольно жалкий.

— Что ты, Андре?

— Дьявол, не знаю, что и делать! Да прекрати ты к чертям свои причитания! Сдохнуть от этого можно!

— Я же все для тебя делала…

Не отдавая себе отчета в том, что творит, Андре принялся собирать в охапку разбросанную по комнате одежду.

— Андре, что ты? Не уходи, не надо! Честное слово, я не вынесу. Я не могу одна.

Он обернулся, посмотрел на нее, зажав в руке грязные носки.

— Думаешь про себя — ишь, ловкая какая, да? Просто тебе повезло покамест, и все. Повезло тебе, черт побери! Погоди, схватят тебя за руку… — и он внезапно о яростью швырнул носки поверх скомканной в кучу одежды.

— Андре, я больше никогда не буду! Честное слово, Андре, никогда!

— Попробуй только еще, и клянусь господом богом… Хватит с меня матери и отца с их делишками. Полицейским-то не зря деньги платят…

— Андре, ну не надо… Обещаю тебе… Я никогда больше…

Но Андре перестал теперь верить Долорес. Если не знал, где она, немедленно вспыхивали подозрения. Презирая себя, он стал отныне считать, сколько она тратит, сверял цены по чекам, сопоставляя с суммой в конверте.

Вроде поганого тюремщика стал. А сам-то… сколько сам на ветер швыряю. Теряю каждую неделю по учебнику. Слава богу, хоть аппетит не потерял, этот на месте.

Недовольство их жизнью возрастало в нем по мере наступления весны, которая, несмотря на незначительные атаки холода, нагрянула внезапно и неотвратимо. Только что Андре ходил в институт в ботах и куртке, и вот уж пора надевать легкие ботинки и рубашку с коротким рукавом. Как-то вечером по дороге к дому Андре загляделся на стаю гусей, пролетавших высоко над городом, спеша все дальше на север. Полет диких гусей наполнил его гнетущей тоской.

Сережки на ольхе, пушистые барашки на вербе. Лягушачье кваканье всю ночь напролет. На болотах дикие утки. Лосята выходят, оленята… Я ж индеец, я не могу без звуков, без запахов весны. Как там мои? Мать, старик… Сколько уж я их не видел. Интересно, что Долли скажет, когда их… Говорит, что для нее все метисы на одно лицо. Дьявол! А вдруг ребенок родится темнокожим уродцем в моего отца? Во мне-то много от белого. Но он не обязательно в меня пойдет. Каково тогда Долорес будет?

Бедная, бедная Долли! Да уж, туго ей приходится. Какой я ей сейчас помощник? И все-таки… с того дня, как у нее деньги нашел… Прямо прикасаться к ней противно.

А как свирепеет, когда я с Габи играю! Возмущается, что глупая птица ее в грош не ставит. Черт! Вот умора, когда Габи ее передразнивает! Я ей втолковываю, мол, птица не соображает, что лопочет. Просто повторяет звуки, и все, а она не верит. Иногда кажется, вот возьмет и свернет Габи шею.

Как-то поутру Андре вызвали с занятий, велели зайти в канцелярию.

Хоть бы Долли не стало хуже, думал он, мчась по залитому солнцем коридору. Ей с утра, видно, нездоровилось, осталась дома, на работу не пошла.

Войдя в канцелярию, Андре увидел Исаака и Рейчел, те ждали его, неуклюже развалясь на стульях у стенки, у обоих к нижней губе прилипла сигарета-самокрутка. Комната пропахла родным, знакомым запахом новых мокасин из дубленой лосиной кожи.

Долорес открыла глаза, остановила взгляд на циферблате будильника, снова закрыла глаза.

Почти полдень — надо бы встать. В комнате все разбросано, но вставать… О господи! Если в таком кошмаре до родов жить, то хватит, пусть другие рожают! Даже запаха газет не переношу. А кофе… или табачный дым… так уж и подавно. Стоило ей вспомнить об этом, как уже внутри все зашлось. Долорес вздохнула, сделала над собой усилие, села в постели. Больше нельзя лежать. Надо одежду в чистку отнести, и еще…

— Не смей кусаться! — нахально произнес Габи из клетки.

— Заткнись ты, зверюга! — Долорес схватила большой теплый свитер и накинула на клетку. — Хоть немного отдохнуть от твоего скрипа.

Напялив старый ночной халат, который уже еле сходился на животе, Долорес бродила по комнатам.

Есть хочу. Умираю. А поем, тут же стошнит. Уф-ф. Пойду опять лягу.

Ребенок шевельнулся внутри. Долорес никак не удавалось удобно улечься. Хватит вертеться, сама знаю, что ты тут. Невелико счастье, конечно, что и говорить… еще месяцев пять терпеть. Доктор сказал, примерно двадцать восьмого сентября… страшно подумать! Сколько мама ужасов рассказывала про то, какие дети, бывает, рождаются… Астрид, например! А вдруг и у меня такое будет?.. Я не вынесу! Сама не знаю, что сделаю.

Ее охватил ужас. А вдруг… О господи, нет!.. Долорес уткнулась в подушку и заплакала навзрыд.

— Мама! Мамочка!

Стукнула дверь. Долорес сглотнула слезы, утерла нос.

— Это ты, Андре?

— Ты что, все еще в постели? К нам гости.

— Какие еще гости?

Долорес приподнялась на локте, заглянула в кухню.

За спиной Андре топтались двое, хорошо знакомые ей по Фиш-Лейк. Она не знала, как их зовут, но для нее они всегда были «грязные индейцы». Долорес вспомнила, как женщина, тыча палкой, рылась в вонючем мусоре на свалке. А мужчину она видела как-то на задворках, гостиницы, пьяный до омерзения, он едва держался на ногах. И вот сейчас эти оба вперились в нее мутными черными глазами, застывшими на широкоскулых, тупых лицах. У Долорес снова волна тошноты подступила к горлу, едва она уловила запах дубленой кожи мокасин. Она потянула одеяло к подбородку, хотелось укрыться, спрятаться от них.

— Кто… кто это?

— Мои старики.

— Твои?

— Ну да, мать и отец.

— Это… твои старики?

— Да. Может, встанешь, сваришь кофе, а?

— Кофе? Знаешь ведь, что меня от запаха воротит. Дверь закрой.

— Дверь? Ах, ну да. Конечно.

Долорес села в постели, не сводя глаз с закрытой двери.

Его родичи? Эти вот? О господи, если б я раньше знала… Нет, я просто безумная…

— Долли! — крикнул Андре через закрытую дверь. — У нас чай кончился. Да и родители наверняка пива хотят. Мы со стариком пойдем купим.

Долорес молчала. Она притаилась, прерывисто дышала, полуоткрыв рот.

— Ты б встала, с матерью поговорила.

— А?.. Да, сейчас, — с трудом выдавила из себя Долорес.

Она встала, шатаясь, принялась искать, что бы такое надеть на себя. Все теперь стало ей тесно. Наконец отыскала платье, в котором работала вчера целый день. От него пахло потом, перед точно в крови — забрызган томатным соком. Долорес натянула платье, застегнула молнию, взялась за дверную ручку, помедлила.

Поговорить? С кем… с этой?

Рейчел сидела, широко расставив ноги и упершись жирными локтями в жирные колени, разминала в пальцах сигарету из потрепанной пачки «Макдональд». Если б не один-единственный, как бы случайно скользнувший по Долорес взгляд, никак не скажешь, что Рейчел заметила ее появление.

О чем с ней говорить? Что ей сказать?

Тишина в комнате нарастала.

Рейчел зажгла сигарету, глубоко затянулась.

О господи! Хоть бы окно открывалось. Три дня уж Андре прошу…

— Как вы… как вы до города добрались? — еле слышно пролепетала Долорес.

— Как… Джон Мартино, — усмехнулась Рейчел.

— А-а…

Кто такой Джон Мартино? И чему она смеется? Что тут такого смешного?

Снова повисла мучительная тишина.

— Хорошо, что весна, правда? У вас там, наверно, красиво сейчас?

— Угу.

Молчание.

Прекрасно! Не хочешь разговаривать — не надо, тупая старая коровища!

Время тянулось в молчании.

Ох! Хоть бы Андре поскорей приходил! Окно бы открыл. Я больше не могу.

Долорес подтащила к окну кухонный стул, встала на него и принялась колотить ладонью по оконной раме, Рейчел с полным безразличием взирала на нее, продолжая пыхтеть сигаретой. Внезапно рама подалась, и фрамуга подскочила кверху, прищемив Долорес пальцы.