Тереза рыдает от отчаяния и непонимания. Мне хочется сказать ей, что понимать тут нечего, ибо смерть таит в себе не больше смысла, чем, например, булыжник, и что лучше жить не задумываясь. Но за Терезу я спокоен, она оправится. Возможно, у нее навсегда останется в душе маленькая трещинка и будет ныть иногда в дождливые дни, но в ее жилах течет слишком живая кровь, которая очень скоро снова заставит ее взбодриться и не отворачиваться от радостей жизни. Раз или два Мадлен привидится ей в кино, она всплакнет, потом вернется к своим повседневным заботам. Это и есть то, что называется здоровьем.

Я хотел было отослать Терезу домой, но она отказывается. Решила ночевать у меня. Кто знает, что может случиться… Жители Маклина ждут. Они не удивятся, если завтра окажется, что занавес поднялся снова, так как один из актеров забыл произнести реплику… или даже сыграть целую сцену.

Но у меня нет больше сил. Выпив виски, я засыпаю тяжелым беспокойным сном. Мой карточный дворец лежит в пыли. Его разрушила огромная безжалостная рука. Я жду, чтобы пыль улеглась, но она все клубится. Покой не наступает. Мне остается только спать, и я сплю, мучительно вглядываясь в багровую звезду на рыжих волосах.

Буря постепенно утихла. Город может снова заняться своими делами. Полиция была корректна. Ришар был корректен. Официальная экспертиза под руководством доктора Лорана не обнаружила ничего такого, чего мы бы не знали. Холодным топом, без всякого выражения в похожих на дупла глазах, доктор Лоран сообщил мне, что Мадлен умерла сразу, что она не страдала. Однако что же, если не страдание, привело ее к гибели? Но доктор Лоран не обязан в это вникать.

Револьвер, как оказалось, принадлежал Кури. Нервно вздрагивая, будто его собирались обвинить в соучастии, он сообщил: месяц назад показал Мадлен револьвер в ящике под кассой. Как и когда она нм завладела, Кури не знает. Следствие удовлетворено. Дело сдано в архив.

Водоворот в городе успокоился, но во мне он по-прежнему бурлит. Я стараюсь с ним свыкнуться.

Тереза покинула меня. Ей у меня больше нечего делать. Она была частью мира Мадлен, но не моего. Я остался один в доме, который по-прежнему мне враждебен. Он извергнул из себя Мадлен. Но я пока держусь. Впрочем, время работает на него. Не будет меня — здесь поселится другая семья. Вещи живут дольше, чем люди, — наверно, оттого, что вещи не страдают.

Меня никто не тревожит. Им нужно освоиться с мыслью, что я не умер. В один прекрасный день они обнаружат, что я торчу здесь, как заноза.

Сегодня вечером я сяду в поезд и повезу покойницу к матери. Я могу вернуть ей только тело. Душа Мадлен осталась жить во мне, и я по-прежнему несу за нее ответственность. Не знаю, когда я сюда вернусь и вернусь ли вообще. Я должен сначала залечить свою рану, приручить душу Мадлен, отвести ей надлежащее место.

Я увижу маму, ее спокойное лицо. Она встретит меня молча. Она первая сдалась перед неистовой натурой Мадлен. Вероятно, с того самого дня она и ждет меня. Матери очень чутки и очень терпеливы. Я никогда не узнаю, что она обо всем этом думает. Она будет спокойно смотреть, как я живу подле нее, и не произнесет ни слова, заботясь лишь о том, чтобы я был сыт и здоров. Она поймет, что Мадлен, которая заставила ее отступить, все еще владеет мною, и отступит снова.

В отношении своей тещи я далеко не так спокоен. Необузданность Мадлен бушует и в ее матери, но на иной лад, превращая ее в фурию. Моя мать может хоть издали наблюдать, как живет ее сын. А мать Мадлен получит лишь мертвое тело да обломки своей мечты о том, как она выдаст дочь за врача. Я сочувствую ей, но у меня никогда не хватит мужества ей это высказать. Как не хватит мужества и снести ее ненависть и озлобление за то, что у нее отняли дочь. Скорее всего, я вообще не пойду к ней.

Я допиваю последний стакан виски. Медленно глотаю горечь. Виски помогло мне ценой потери воли не разлюбить Мадлен. Больше я в нем не нуждаюсь. Ниже пасть невозможно.

За окном внезапно наступила ночь. Сначала она зашевелилась на горизонте, потом снизу, исподволь, принялась лизать одну сторону неба — как пламя, которое набирает силу, хотя кажется, будто оно отступает, — и вдруг разом заполонила все, не принеся с собою прохлады. Прорезающие темноту огни горят тускло, словно изнуренные влажностью.

Я не зажигаю лампы, и красноватое свечение неоновых вывесок делает мои окна похожими на витражи. Оглушительный рев мотоциклов раздирает слух. Не проходит вечера, чтобы они не тарахтели. Впечатление такое, будто все молодые шахтеры решили специально этим летом обзавестись мотоциклами, чтобы съезжаться после ужина под мои окна. Ничего не поделаешь, они завсегдатаи ресторана. Ленивый, невозмутимый Кури не обращает на них внимания. У него можно часами сидеть перед одной чашечкой кофе — он и бровью не поведет. Меня вполне устраивало бы соседство с Кури и его заведением, если бы не мотоциклы. Едва нервы успокоятся от минутной тишины, как вдруг эти дьявольские машины взревут снова, и в мозг словно вонзается игла. Длится это обычно чуть ли не до полуночи.

Мне хочется погрузиться в оцепенение, и темнота помогает мне в этом. Мебель вокруг меня ощетинилась острыми углами, которых я прежде не замечал. Ночное освещение создает причудливые тени и удваивает глубину комнат, будто пытается сбить меня с толку, подменить декорацию, тщательно замаскировать все, что было раньше, чтобы я поверил, будто прошлого не существовало вовсе. Я кажусь себе театральным зрителем, чьи губы еще шепчут последнее произнесенное актером слово, когда весь зал уже перестал рукоплескать. Я оказался на сцене один — тот самый единственный, оставшийся в живых персонаж, о чьей дальнейшей судьбе никто никогда не задумывается. Но вещи забыть не могли. И, однако, если я вздумаю разбить лампу на маленьком столике в гостиной, растоптать ногами розовый абажур, никто не остановит меня криком ужаса, никто не напомнит мне, что это Мадлен его выбрала и любила его. Мадлен? Имя уже не сразу вызывает в памяти взгляд, фигуру, реальное живое существо. Где-то есть фотография. Застывшее, скованное лицо. А Мадлен была само движение.

Быть может, достаточно зажечь свет, и все действующие лица окажутся на своих местах. Я, сидящий все в том же сером кресле в ожидании телефонного звонка, который освободил бы меня, позволив уйти за кулисы. Мадлен, полулежащая на розовом диване в противоположном конце комнаты: она листает журнал, не глядя в него, и все время беспокойно меняет позу — то поджимает, то вытягивает ноги или внезапно садится и смотрит на меня из-под опущенных иск, делая вид, будто глядит мимо. Если Ришар здесь, он тоже сидит на розовом диване, очень прямой, напряженный. Мадлен суетится вокруг него. Он прикрывает глаза, чтобы не отвечать на мой испытующий взгляд. Пустые руки Мадлен сжимаются от бессилия. Ее тоже освободит телефонный звонок.

Ришар. Тот самый, кто так жестоко мучил меня, кого я ненавидел и в то же время почти любил, ибо не в его силах было пощадить меня. Он разрушил мою жизнь, этот парень с голубыми глазами, то растерянно блуждающими, то пристальными и жесткими, с черными волосами, вечно падающими на лоб, широченными плечами, которые свободно распрямляются лишь под открытым небом, со своей детской наивностью, кротостью и бесхитростностью, со своей могучей силой и неспособностью понять, отчего ему так неуютно в моем доме. Мне жаль и его тоже. Он живет, и в этом его пытка. Сознание, что он тоже уязвим, тайное удовольствие от того, что он несчастлив, несмотря на свое счастье, и все эти прошедшие дни, неумолимо сменявшие друг друга, хотя, казалось, жизнь не может не остановиться, привели меня к некоей покорности, которая не есть приятие своей судьбы, а, пожалуй, просто единственно возможная форма душевного равновесия. Время сделало меня мудрее.

Я вновь и вновь воскрешаю среди непереносимой пустоты гостиной эти тени, ибо чувствую, что у меня вырвали из рук разгадку. Я держал в руках ниточки судьбы Мадлен, но понял это слишком поздно, когда они уже порвались. Глухое страдание, которое точит меня, порождено мгновением, когда я должен был что-то предпринять, но ничего не предпринял. Однако прошло уже три месяца с тех пор, как занавес упал, и здесь давно уже дают другой спектакль.