Прево принимает меня в просторном кабинете, выкрашенном в те же тона, что и торговый зал. Вместо стола — темно-коричневая конторка. Рядом кожаные стулья того же оттенка. Дорогостоящая простота, которую он перенял у владельцев шахт. Мы быстро выработали условия моего займа, весьма для меня выгодные, предусматривающие вполне посильные месячные выплаты. Мне остается лишь зайти завтра в банк, чтобы облегчить свои долговые обязательства почти вдвое.

Прево разглагольствует теперь о природных богатствах Маклина, о добыче асбеста, о заработной плате, о капиталовложениях. Для меня все это — пустой набор цифр, я слушаю краем уха. Не дал мне бог практической сметки. Я думаю о том богатстве, которое потерял, — о Мадлен.

Сегодня за обедом она была холодна как лед и обращалась только к Терезе. В ее глазах я не увидел ненависти. Только безразличие, что для меня еще более нестерпимо, ибо делает ее недосягаемой. Объяснения не было. Все так и осталось в полной неясности. Признаюсь, меня это устраивает. Пока ничего не сказано, все еще можно изменить. Так борцы, переводя дыхание, готовятся к новой схватке, которая должна все решить. А может быть, этой схватки уже и не будет, ибо мы разминулись, не столкнувшись друг с другом, и теперь мчимся в противоположных направлениях, потеряв последнюю возможность когда-нибудь встретиться. Так мы и будем удаляться друг от друга до самой смерти.

Все совсем непросто. Она сидела напротив меня, замкнутая и неприступная, и все-таки мы пока не утратили способность причинять друг другу боль. До подлинного равнодушия нам далеко — слишком живо еще все то, что нас связывает. Ее безразличие — притворное, моя бесчувственность — напускная. Трещина только наметилась, и мы ничего пока не сделали, чтобы превратить ее в настоящий раскол. Все мое естество восстает против этого. За обедом, не задумываясь больше над причинами ее поведения, не требуя никаких объяснений, я смотрел не отрываясь на ее рыжие волосы, на белую кожу, следил за движениями ее тела, которое всегда будет иметь надо мной власть. Мне даже не обязательно видеть Мадлен. Воображение, как искусный скульптор, без труда воссоздает пластику ее форм и наполняет их жизнью. Плоть страдает больше, чем мозг, ведь наш дух не может сам по себе плакать над статуей. Да и существовала ли между нами когда-нибудь духовная связь? Если и существовала, то весьма эфемерная. Мадлен никогда не была для меня настоящей подругой, той, что идет след в след за тем, кого любит; не было у нас и единства мыслей. Впрочем, что стал бы я делать с собственным двойником? Я не властвовал над ее умом. Наши отношения были в основе своей плотскими. Я любил в ней свободу ее тела — кто посмеет утверждать, что эта любовь не настоящая? Что любила во мне она — не знаю. Может быть, она не любила меня вообще. Просто играла, и сама не заметила, как игра зашла слишком далеко. Мысль эта для меня непереносима, но придется же мне когда-нибудь — сейчас я к этому еще не готов — задуматься о судьбе Мадлен, провести границу между слабостью и жестокостью, неизбежностью и предательством. Но это позже, когда мы снова будем счастливы.

После приема, когда я выходил из дому, Мадлен попросила у меня денег. Я выписал ей чек на непомерно крупную сумму. Кажется, я уже ничем не гнушаюсь, чтобы вернуть ее расположение. Но в тот момент я этого даже не сознавал. Да и не в моих возможностях соблазнить ее деньгами. И то, что я сижу сейчас в кабинете Артюра Прево, говорит об этом яснее ясного. Кстати, она даже не сказала мне спасибо.

Толстяк торговец по-прежнему упивается цифрами. И не замечает, что я его не слушаю. Он, видимо, привык, что, когда он говорит, его не перебивают даже возгласами одобрения.

За жестокостью и равнодушием Мадлен кроется что-то такое, что останавливает меня, когда мне хочется сломить ее раз и навсегда. Это та растерянность, которую я несколько раз улавливал в ее взгляде. Мадлен живет слишком торопливо. Острота ее переживаний в момент, когда она счастлива, производит впечатление не менее тревожное, чем болезнь. Я знаю, что она может без колебаний поставить на карту все. Ее нельзя ни к чему принудить — она скорее сломается, чем согнется. Моя жена способна согласиться лишь на полный выигрыш или полный проигрыш, и в этом ее главная защита. Именно возможность катастрофы и заставляет меня относиться к Мадлен как к хрупкой и прекрасной драгоценности.

— В таком городке, как Маклин, у нас не может быть частной жизни.

Я вздрагиваю. Артюр Прево, оказывается, успел переменить тему. Не знаю уж, как ему удалось перейти от добычи асбеста к моей частной жизни, но чувствую. Что запахло порохом. Роль благодетеля дает ему право читать мне мораль.

— Все, что вы совершаете — и вы, и ваша жена, — происходит на виду у всего города. А в Маклине сделать карьеру можно только при безупречной репутации. Малейший промах становится предметом сплетен и раздувается до невероятных размеров.

— Зачем вы мне все это говорите?

Если ему рассказали про отель, он не будет молчать. Человек он прямой, церемониться не привык. А может быть, он имеет в виду Мадлен.

— Затем, что я хочу, чтобы вы добились успеха. Нам нужен молодой серьезный врач. Мне было бы жаль, если бы вам пришлось уехать из-за ерунды.

Нужно постараться уйти до того, как он доведет меня до бешенства. Я встаю, он провожает меня до двери и на прощанье, тщетно пытаясь придать своему голосу благодушные интонации, говорит:

— К примеру, такие люди, как мы с вами, никогда не пьют виски в отеле.

Я холодно смотрю ему прямо в глаза. Он спокойно выдерживает мой взгляд. Возможно, он уже сожалеет о том, что решил мне помочь.

Сегодня опять шел дождь. На улице Грин из-под снега проступил асфальт, а вдоль тротуаров течет черная вода, и проезжающие машины окатывают пешеходов с ног до головы. В переулках колеса вязнут в густой мучнистой грязи. Даже на полях снег приобрел тусклый, сероватый оттенок, наводящий уныние. Деревья простирают над землей свои мертвые искромсанные ветви. Стволы чернеют, как остатки пожарищ среди занесенных пылью пространств. Вершины терриконов тонут в тумане, и слышно лишь пыхтение невидимых маленьких паровозиков, словно кто-то там, наверху, раздувает мехи, низвергающие на нас эту серую муть.

Канун рождества. Размытые пятнышки света от елочных лампочек едва обозначаются в мглистых сумерках. И кажется, словно от грандиозного рождественского представления осталась лишь сломанная, ободранная декорация на покинутых актерами подмостках. Как будто праздник был вчера и оставил по себе неизбежную грусть от сознания того, что ничто не вечно. Однако по обе стороны улицы Грин движутся толпы нагруженных покупками людей с усталыми, раздраженными лицами. Сегодня они всю ночь будут бодрствовать, внушая себе, что им надлежит быть счастливыми, но сон придет к ним раньше, чем счастье. Даже дети недолго будут верить в волшебство. У подаренной лошадки завтра же отвалится нога.

Интересно, что мне теперь так легко удается взглянуть на жизнь со стороны и из участника спектакля превратиться в зрителя. Мой ум заостряется. Однако сегодня я тоже хочу играть. На заднем сиденье у меня лежат розы, а на переднем — агатовое ожерелье, купленное все у того же ювелира со стеклянными глазами. Я не возлагаю никаких надежд на эти жалкие подарки. Вероятно, мне просто хочется создать иллюзию радости. В конце концов, это первое рождество в нашей совместной жизни. И мы заслуживаем того, чтобы оно было счастливым.

Я оставляю машину возле дома. В приемной меня дожидается мальчик. Он разговаривает сдавленным голосом, уткнув подбородок в грудь. Мне приходится несколько раз переспрашивать его, и всякий раз он отвечает так же невнятно. Наконец я понимаю, что ему нужно лекарство для матери. Я провожаю его до двери и выхожу на порог подышать воздухом.

Внезапно к груди подкатывает волна удушающего жара. Они выходят от Кури вдвоем, обнявшись, и направляются к церкви. Я слышу смех Мадлен каждой клеткой своей кожи. Он пробуравливает меня насквозь. Я вижу их со спины, но этого достаточно: счастье обволакивает их, словно дымка. Мадлен кажется совсем маленькой рядом со своим спутником, она опирается на его руку, льнет к нему всем телом. Даже если бы я застал их в постели, мне вряд ли было бы больнее. Я возвращаюсь в дом, боясь, как бы кто-нибудь не заметил, что я их вижу. К глазам подступают слезы. Я рыдаю, мне хочется душить, резать, крушить. О, я и не знал, что она еще может меня убить! Я думал, что уже давно мертв. Оказывается, мертвые страдают сильнее живых. Я швыряю розы об стену, топчу их, давлю каблуками рассыпавшиеся по полу лепестки. Потом в растерянности останавливаюсь. Я чувствую, что за моей спиной кто-то стоит. Тереза.