Звонят от моей сегодняшней сердечницы. У нее приступ удушья. Мне приходится сделать усилие, чтобы вспомнить ее лицо, хотя днем оно произвело на меня большое впечатление. Я отвечаю, что немедленно еду.

— Кто это звонил?

Звук ее голоса меня удивляет. Я внезапно сознаю, что до сих пор мы не обменялись ни единым словом.

— Вызывают к тяжелобольной. Нужно сейчас же ехать. Я вернусь самое большее через полчаса.

Взглядом я прошу ее дождаться меня. Она лишь кивает, как бы говоря: «Поезжай спокойно».

Меня слегка познабливает от сырости и холода непрогретой машины, а может быть, просто от возбуждения. На улице Грин колеса буксуют, и мне приходится держаться ближе к тротуару, где всегда есть кромка укатанного снега. Моя пациентка живет на узкой, крутой улочке, зажатой между двумя гигантскими терриконами. Дорога покрыта вязкой смесью снега и размокшей пыли. Проехать невозможно. Я оставляю машину и поднимаюсь пешком. Ходьбы не больше пяти минут, но навстречу несется неистовый ветер, продувающий улицу насквозь, — дышать можно, только спрятав лицо в воротник. По обе стороны от меня вершины терриконов сливаются с темным небом. На одном из них пыхтит маленький паровозик, время от времени закатываясь в кашле, словно больной, у которого любой из приступов может оказаться последним.

Все окна в доме освещены. Постройка старая, с осевшим фасадом, похожая на все остальные дома в этом квартале. Дверь мне открывает какая-то старуха. Человек десять, не меньше, толпятся в тесной комнате, заменяющей гостиную. Я знаю, что это значит. Срочно созвали родственников, и они явились в полном составе, несмотря на метель.

— Она скончалась внезапно, сразу же после того, как мы вам позвонили.

Мне не приходится их расспрашивать. Этих людей хлебом не корми, дай поговорить о смерти. После ужина у больной неожиданно закружилась голова, ноги подкосились, и она села, уронив голову на лежавшую на столе руку. Так она просидела без движения несколько секунд, потом вдруг вскочила, ловя ртом воздух. Тогда-то мне и позвонили. Сразу после этого она умерла — тихо, будто уснула. Все они наперебой заявляют, что ничего не понимают: наверно, она что-то не то съела. Она ведь была такая крепкая. Еще сегодня после обеда она работала в гостинице. Для меня все-таки загадка: какая сила могла заставить эту женщину вернуться на работу при том нестерпимом страхе, который терзает сердечников. Страсть к деньгам или бессознательное желание бороться со смертью, отпугнуть ее, бросив ей вызов? Судя по всему, она никому не говорила дома про свое недомогание. Они наверняка не знают и о ее визите ко мне. Она умерла мужественно и одиноко, как умирают звери. И опять я бессилен что-либо для нее сделать. Я задаю им несколько вопросов для справки о смерти и ухожу, оставив родственников почти счастливыми от того, что им предстоит дежурить при покойнице.

Я подаю машину задом до самого конца спуска. Она катится точно по растопленному салу. Это избавляет меня от мучений со стартером: я так и не научился толком разбираться в его причудах. Внизу, на дороге, ведущей в шахту, мотор глохнет: грузовики проложили здесь глубокие колеи, заполнившиеся рыхлым снегом. Я бросаю машину, когда начинает пахнуть жженой резиной.

Подходя к дому, я еще издали понимаю, что Мадлен уже легла. Ни в одном окне нет света. Я стискиваю зубы. Кровь у меня в жилах вскипает. Ярость вытесняет все остальные чувства. Мои отношения с Мадлен замкнулись в порочный круг. Со мной играют нечестно, какие бы ходы я ни делал.

— Я бы ни за что не согласился сесть за руль этой ночью, даже если бы меня попросили отвезти женщину в родильный дом.

Джим — настоящий ас. Слегка придерживая баранку, он лихо мчит по обледенелой дороге. Небрежное движение руки — и он совершает обгон, причем машину никогда не заносит. Только он, и больше никто, может ездить в такую погоду, но он целыми днями околачивается у Кури, и лишь нескольким избранным клиентам дозволено извлекать его оттуда. У Джима зимняя спячка.

— Вчера вечером мне предложили ехать в Браунсвиль. Я бы наверняка завяз по дороге, а потом жди, чтобы возместили убытки! Поразительное нахальство!

Он говорит медленно, не повышая голоса. Восклицательную интонацию заменяет у него растягивание звуков. Иногда он чуть-чуть, едва заметно, приподнимает свою толстую лапищу, чтобы придать вес какому-нибудь слову.

— Я могу заскочить в гараж и попросить их съездить за вашей машиной.

— Не трудитесь. Меня отвезет туда доктор Лафлер.

Я не желаю, чтобы Джим оказывал мне услугу. Он из породы людей, которых не хочется допускать даже обувь вам чистить. Вокруг него постоянно витает душок двусмысленности. Кажется, он вполне может пырнуть вас ножом исключительно ради удовольствия вытирать потом кровь вокруг раны.

На дороге, ведущей к больнице, приходится сбавить скорость: так метет, что ничего не видно. По обе стороны — голые поля, и ветер гуляет, не зная удержу. Еще издали мы замечаем на дороге что-то темное. Оказывается, путь нам преграждает грузовик с местной шахты — она расположена вдали от других и возводит свой террикон за больницей. Джим с недовольным видом останавливает машину.

Высокий парень с иссиня-черными волосами и лицом киногероя высовывается из окна кабины и здоровается с невозмутимо взирающим на него Джимом. С минуту задние колеса грузовика яростно буксуют, выбрасывая комья снега. Джим барабанит по рулю. То же самое повторяется трижды, пока под колесами не обнажается асфальт, из которого цепи высекают сноп искр. Все напрасно.

Джим вытягивает голову, пытаясь заглянуть в кузов. На его огромной шее вздуваются вены.

— Идиот! Будь у него в кузове бочки с водой, он стал бы рыть колодец, чтобы напиться. Знаете, что он везет? Металлические сетки.

Неспешным шагом, несмотря на разбирающее его возмущение, Джим направляется к грузовику и что-то кричит на одной ноте. Киногерой вылезает, радостно улыбаясь. Меня поражает ощущение силы, исходящее от этого человека. Кажется, он все время сдерживает себя, чтобы умерить размах движений. Он лезет в кузов и под безжизненным взглядом Джима сбрасывает на дорогу две громадные сетки. Джим курит, внимательно глядя, как парень заталкивает сетки под колеса, и даже снисходит до того, чтобы дать несколько советов. Вдруг, словно осененный неожиданной мыслью, он подходит ко мне.

— Вы знаете этого парня?

Я впервые его вижу. Джим удивляется, словно не верит.

— Да вы наверняка встречали его. Он вечно у Кури торчит.

Джим сосредоточенно грызет ногти, наблюдая за мной. Я молчу, поскольку не понимаю, какое это может иметь значение, знаю я этого парня или нет.

— Его зовут Ришар Этю. Хороший малый. Все девчонки за ним бегают. — Джим задумчиво переводит взгляд на Ришара. И еле слышно добавляет: — Замужние женщины тоже… хотя пороха он не выдумает!

Слова Джима обдают меня зловонием. Я не уверен, что до конца понимаю его, однако догадываюсь, куда он клонит. Джим старается нащупать уязвимое место и ударить побольней. Так он развлекается в этой жизни.

— Эй, Ришар! Поди-ка сюда на минутку.

Ришар поднимает голову все с той же безмятежной улыбкой.

— Ты ведь слыхал о докторе Дюбуа? Это он.

Джим указывает на меня с таким видом, словно объясняет: «Дуб выглядит вот так-то».

Ришар бросает на меня быстрый взгляд. Улыбка его исчезает. Он приветствует меня едва заметным кивком и тут же отходит, торопясь снова залечь под грузовик.

— Вы смутили его. — Джим не то урчит, не то хмыкает. — Ладно, похоже, что он скоро вылезет. Надеюсь, вы ненамного опоздаете.

Шумно дыша, Джим садится за руль. Колеса грузовика цепляются за металлические сетки. То колесо, что ближе к нам, прокручивается в воздухе, так как сетка в этом месте прогнулась, но вот оно опускается, грузовик срывается с места и катит вперед не останавливаясь.

— Подарок оставил местным фермерам, — говорит Джим, выжимая сцепление. Он медленно обгоняет грузовик, даже не касаясь акселератора. — Забавный парень!