Сквозь налипший на ресницы снег меня с холодным любопытством разглядывает какая-то толстуха. Я тоже рассеянно смотрю на нее невидящим взглядом, устремленным куда-то далеко, очень далеко сквозь нее. Я, кажется, ее знаю. Многодетная мать, живет по соседству. Она глядит на меня долго, наверно с минуту. Потом уходит медленной, тяжелой походкой, беззвучно приминая снег. Я стою, прислонясь к стене, и, погасив за спиной сигарету, внезапно понимаю, в чем дело. Женщина, видимо, решила, что я либо не в своем уме, либо попросту пьян. Уже почти полночь, порывистый ветер заметает пустынную улицу колючим снегом. А я, без пальто и без шапки, смотрю с тротуара на собственный дом.

В лачуге таксиста Джима, как всегда по ночам, не переставая звонит телефон. Пронзительное дребезжание чередуется с завываниями ветра. Кажется, будто толстый Джим умер и трезвон прекратится, только когда обнаружат тело.

Я снова принимаюсь шагать взад и вперед, не сводя глаз с освещенного окна Мадлен: завеса снега делает его похожим на экран призрачного кинематографа.

— Не знаю, зачем она сюда ходит. Но люди болтают… кое-кто даже специально является в ресторан, чтобы поглазеть на нее. Меня-то лично это не касается… В общем, я только хотел вас предупредить.

Кури шарил под стойкой, мне были видны лишь его волосы оттенка уличной пыли. Однако по этому дрожащему голосу я легко мог представить себе и выражение его лица: черные, без блеска глаза прячутся под тяжелыми веками, а рот — такой же нерешительный, как и голос, — слегка кривится то ли от застенчивости, то ли от чувства неловкости. Слова его повисли над стойкой, не дойдя до моего сознания. Вид у меня, наверно, был ошарашенный.

Наконец показалась просторная серая блуза, и Кури, подергивая плечами, выпрямился во весь свой огромный рост; не подымая глаз от кассы, он протянул мне сигареты. И тут что-то впервые шевельнулось у меня внутри, какое-то смутное беспокойство. Ни слова не сказав, я вышел из ресторана, пересек улицу и принялся шагать по тротуару возле дома доктора Лафлера, напротив своих окон.

У меня было такое чувство, какое, наверно, бывает у водителя, когда его несет прямо на пешехода, которого он пытается объехать. После встречи с толстухой я словно очнулся и начал искать смысл в том, что сказал мне Кури.

«Я только хотел вас предупредить…» Быть может, он уже дней десять мучительно подбирал слова — слова, рассчитанные на то, чтобы подать мне сигнал тревоги, не сообщив ничего конкретного. Он, видимо; давно намеревался со мной поговорить, но деликатность мешала. «Меня-то лично это не касается…» Прекрасно представляю себе Кури, утешающего таким образом человека, который на его глазах собирается пустить себе пулю в лоб. Его восточная сдержанность сослужила ему, отличную службу. За десять лет он превратил захудалую харчевню в роскошный ресторан. Теперь это самое шикарное заведение в городе: стены в зале выкрашены в розовые и серо-голубые тона, мягкие диванчики еще не прожжены сигаретами. И во всю стену — огромное зеркало.

Сириец наверняка смотрел мне в спину, когда я шел через улицу. Возможно, он и сейчас наблюдает за мной, сам оставаясь невидимым за заиндевевшим стеклом.

Не могу понять, что со мною произошло, почему меня вдруг бросило в жар. Неужели только потому, что Кури внезапно показал мне новую сторону жизни Мадлен, прежде от меня скрытую? Вероятно, да. Он словно приподнял занавеску, и я увидел в окне незнакомую женщину, отчетливо сознавая, однако, что это моя жена. Мадлен не принадлежит мне целиком. Вот в чем дело. Однако я никогда ее не подозревал. Да и в чем, собственно, ее подозревать? Главное — не давать воли игре воображения. Не думать о том, как Мадлен, сидя в ресторане у сирийца, улыбается неведомому собеседнику. Даже если это и правда, существует же тысяча возможных объяснений помимо того, которое нашептывает мое уязвленное естество. Нет! Подобными играми пусть развлекаются другие, а у меня нет ни времени, ни желания.

И все-таки, что же имел в виду сириец? Не знаю. Скорее всего, его волнует вопрос приличий. Маклинцы наверняка косо смотрят на то, что Мадлен каждый день появляется одна в ресторане. Что ж! Придется маклинцам притерпеться. Это касается только нас двоих: Мадлен и меня.

У Джима по-прежнему надрывается телефон — идиотские, бессмысленные звонки, точь-в-точь как мысли, что вхолостую прокручиваются у меня в голове. В окошке Мадлен еще горит свет. А вокруг все погружено в удручающее оцепенение, которое нарушают лишь остервенелые порывы вьюги. Ни одного прохожего. Ни одной машины. Только у Кури еще, по-видимому, засиделись последние посетители. Шахтеры из ночной смены убивают время перед работой.

Кури, конечно, хотел сказать больше, чем сказал, иначе он вообще не завел бы такого разговора. Он-то наверняка знает, что делает Мадлен у него в ресторане, кому улыбается, с кем перекидывается словечком. Известны ему и все городские пересуды по этому поводу. Вот он и решил меня предупредить. Чепуха! Сириец — человек недалекий, всполошился из-за нескольких неверно истолкованных фраз. Мы женаты всего три месяца! Эта простая цифра сверкает как сама чистота. Подобные вещи случаются не раньше чем лет через десять, да и то при склонности к театральным эффектам. За три месяца мы еще не успели познать смысл слова «непоправимо». Равно как и кошмар нескончаемых вечеров, когда люди упрекают друг друга в том, что их жизнь загублена. Подозреваю, что не без примеси мазохизма.

Я все еще не спускаю глаз с окна нашей спальни. За это время в нем не промелькнуло ни одной тени. Неужели я жду каких-то разоблачений от этого квадратика света? Кажется, у меня уже появляется психология жертвы!

— Не спится, доктор?

Толстый Джим. Лицо его слегка лоснится, на краях век, как всегда, белая корка, которую нельзя не заметить даже в такую метель. Он словно принюхивается ко мне, грузный, рыхлый, неповоротливый. Снег заглушил его шаги, и я не слышал, как он подошел. Своими гноящимися глазками он вычерчивает точную траекторию от моего лица до окна Мадлен и обратно. Затем засовывает в нос толстый волосатый палец.

— Вышли воздухом подышать?

Голос Джима похож на большой сгусток мокроты. Я так и вижу его — влажный и липкий.

— У вас телефон звонит! — Это все, что я в состоянии выдавить в ответ.

Он продолжает невозмутимо ковырять в носу, глядя на тротуар.

— Неужели, по-вашему, я стану работать в этакую ночь?

Вялым кивком Джим указывает на сугроб, выросший на асфальте. Наконец он уходит, лениво переставляя ноги, весь какой-то приплюснутый, и, не поворачивая головы, бросает мне с середины улицы:

— Не та погодки нынче, чтобы разгуливать без пальто.

Я вижу, как он входит в свой деревянный домишко, и через несколько секунд телефон умолкает. Наверно, Джим на ночь снял трубку.

Джим по нескольку часов в день проводит у Кури. Он наверняка был там, когда… И как ни в чем не бывало следил за мной, пока я беседовал с Кури. Ему тоже известна та часть жизни Мадлен, которая ускользает от меня. Он не выносит мою жену, и она платит ему тем же. Вероятно, это делает его проницательным. Прочел мои мысли, гнилая туша! У меня такое ощущение, будто я раздел Мадлен перед ним, предал ее.