Я замерз. Я снова перехожу мостовую, достаю из машины пальто и шляпу. Машину оставляю на улице. Случись ночью срочный вызов, мой дряхлый «шевроле» ни за что не заведется. Ну и пусть. Я слишком устал.

Я опускаюсь на стул в маленькой комнате на первом этаже и вслушиваюсь в жизнь дома. В подвале мерно гудит мотор, от жара раскаленных труб потрескивает дерево. Вот и все. Со стороны Кури — его ресторан занимает весь нижний этаж, кроме двух небольших комнат, где у меня кабинет и приемная, — доносится слабый гул, в котором невозможно разобрать ни одного отчетливого звука.

Я здесь посторонний. Пора встряхнуться, отогнать наваждение и понять, что мне здесь не место. Кабинет этот не мой, и женщина, которая спит или читает наверху в спальне, мне не принадлежит. Я просто лунатик, бродил во сне и вдруг очнулся в чужом доме. Мне сейчас почти не нужно делать усилий, чтобы всю свою новую жизнь — свой брак с Мадлен и эту приемную — увидеть со стороны, словно я двадцать лет отсутствовал и теперь не узнаю ни жены, ни собственного дома. За приоткрытой дверью кабинета на столе поблескивает забытый мною стетоскоп. Даже этот простой предмет, характеризующий меня так же однозначно, как молоток — плотника, уже не кажется мне привычным. До чего же все это уродливо: черные дерматиновые стулья, повидавшие на своем веку не меньше десятка докторских приемных, прежде чем осесть у меня, конторка, такая ветхая, что с нее начала слезать краска; медные плевательницы и высокие застекленные шкафы до самого потолка, каких сейчас не встретишь даже в самой допотопной аптеке. Новое у меня только смотровое кресло — блестящее, хромированное, легко поднимающееся и опускающееся, — предмет восхищения Мадлен. Это кресло и инструменты под стеклом она бросилась рассматривать с тем жадным любопытством, какое вызывает у нее все непривычное и новое. Остальное же — дом и мою приемную — она оглядела с полным безразличием, если не сказать — со скукой. Сухой и прогорклый запах квартиры — словно деревянные стены впитали с годами пот всех живших здесь до нас людей — помогает понять глубокий разлад между Мадлен, такой юной и свободной, свободной почти как лесной зверек, и мертвыми чужими воспоминаниями, всей этой угрюмой мебелью, давно пережившей самое себя. Я думаю о молодом враче, который занимал эту квартиру до нас. Не оттого ли он уехал из Маклина, что его жена не смогла вынести враждебной обстановки?

В сущности, разлад неизбежно возникает между Мадлен и вещами, едва они теряют для нее новизну. Надолго ее увлекает только движение, и любая поездка в поезде для нее гораздо интереснее сама по себе, чем цель путешествия. Причем Мадлен никогда не смакует новизну постепенно. Она спешит сразу же снять все сливки, а затем впадает в апатию и предается ей без малейшего сопротивления. В итоге жизнь ее складывается из чередования кратких мгновений воодушевления и долгих периодов пустоты, когда ее безучастность просто убивает меня. И будь даже наша квартира поуютнее, Мадлен все равно томилась бы. Неужели то же самое происходит у нее и с людьми? Нет, не думаю. Их подвижность и переменчивость должны дольше удерживать ее внимание. Невозможно так быстро исчерпать все метаморфозы живого существа. И тем не менее в один прекрасный день круг замыкается, и отношения становятся лишь вечным повторением.

Мы поженились всего три месяца назад, и, как я теперь с изумлением понимаю, я мало знал ее до нашего брака. В первый раз мы встретились в январе этого года, в доме моего дядюшки, где я бываю довольно редко. Она оказалась приятельницей одной из моих кузин, о которой в семье говорят только шепотом. Мадлен с самого начала поразила меня какой-то жадностью чувств и явно природной, а не напускной гордостью. Мне кажется, такая женщина вообще должна покорять сердца сразу. Это не значит, что всех немедленно испепеляет огонь любви с первого взгляда. Нет, Мадлен, скорее, пробуждает в мужчине инстинкт завоевателя. Она вызывает азарт, как дикая лошадь на воле. И не столько очаровывает, сколько рождает желание набросить на нее недоуздок. Ее ощущение собственной свободы буквально действует на нервы. Потом мы с Мадлен еще несколько раз виделись с большими перерывами и мало-помалу стали встречаться чаще. Я заканчивал учебу и жил при больнице, где проходил практику, поэтому у меня было не слишком много времени для свиданий с ней. Постепенно я полюбил ее, но полюбил как подросток, ни о чем не задумываясь и не стараясь понять, что она за человек. Наверно, я любил не столько ее самое, сколько некий ее образ. Она же была то пылкой, то доброжелательно-равнодушной. По правде сказать, мы с ней никогда не ворковали и не нежничали, как традиционные влюбленные. Не то чтобы Мадлен была вовсе чужда сентиментальности и мечтательности, но она инстинктивно избегала избитых слов и жестов. К тому же порой ее гордость принимала форму какого-то настороженного целомудрия. Мы бездумно плыли по течению, которое несло нас к браку как к чему-то закономерному и неизбежному.

Нужно, впрочем, признать, что моя будущая теща — жена трамвайщика, — прельстившись моим докторским дипломом, весьма настойчиво подталкивала дочь к замужеству. Сейчас я люблю Мадлен больше, чем тогда, потому что лучше ее знаю, и открыло мне ее по-настоящему только наслаждение. Чтобы обладать ею, я должен был научиться любить, как взрослый мужчина. Ее диковатая гордость не уступала ни натиску, ни мольбе. Главное, что открылось мне в Мадлен, — это жадная, необузданная любовь к жизни. Я понял, какая жестокая ненасытность, какое безудержное желание все узнать и все испытать тлеет под этой обманчивой вялостью. Я увидел, что в какие-то мгновения волю ее согнуть невозможно. В Мадлен живет некая беспощадная сила — она обнаруживает себя редко, но держит в постоянном напряжении, будто огромная собака, про которую не знаешь, кусается она или нет. В моей жене притаилось существо мне неведомое и для меня недосягаемое. Не знаю, любит ли меня это существо, но знаю, что оно и есть самая суть Мадлен. Я, как слепой, касаюсь ее протянутыми руками, а между нами — непроницаемая тьма. В общем, это не причиняет мне страдания, разве что иногда слегка тревожит, и какая-то гнетущая печаль охватывает меня, когда я даю ей волю. Честно говоря, я просто про это не думаю и ощущаю отчужденность Мадлен лишь мимолетно и не слишком часто. Сегодня вечером я почувствовал ее гораздо острее, благодаря разговору с Кури и какому-то странному раздвоению, позволившему мне увидеть себя со стороны. Тишина в доме делает зримыми образы прошлого, помогает отыскать в них новый смысл. Страсть Мадлен к переменам и жестокость, проступающая порой в ее прихотях, отчетливо предстают передо мной в перспективе времени; прежде я лишь смутно угадывал эти свойства ее натуры, но однажды они прорвались с особой силой — это случилось в день нашего приезда в Маклин. Тогда я усмотрел в ее поступке лишь обыкновенное ребячество, теперь же, когда я многое понял, мне видится иное объяснение.

Не раз я пытался потом воссоздать обстановку того последнего сентябрьского дня, когда случай швырнул нас друг к другу. Я больше не слышал немого призыва, заставившего меня тогда сжать Мадлен в объятиях, соединить свое прерывистое дыхание с ее и ощутить уверенность, что одно не может пресечься без другого. В тот день я узнал, что Мадлен любила меня — по крайней мере любила в ту минуту; живущее в ней потаенное существо трепетало, и она вся принадлежала мне. Но эта минута несла в себе и разочарование, так как потом я не мог в точности сказать, была ли ее пылкость вызвана просто потрясением или же истинной потребностью, подспудным желанием, которое прежде не находило выхода. Сегодня она, наверно, подняла бы меня на смех, если бы я попытался напомнить ей об этом. Мадлен на редкость непоследовательна, ибо живет мгновением, и, конечно же, станет отрицать, что могла отдать мне всю себя с такой полнотой не в минуту телесной близости. Однако ее порыв был столь непосредственным, что я никогда не поверю, будто все это мне лишь почудилось.