— Приготовила тебе завтрак: яичница и кофе, — улыбаясь, сказала Ника. — Больше у тебя ничего нет.

Если говорить образно, то в холодильнике у Бориса мелкая особь отряда мышиных совершила успешную суицидальную попытку путем самоудушения.

— Я здесь практически только сплю, — сказал Борис.

— Ага, заметно, — Ника провела пальцем по мебели, стирая заметный слой пыли.

— Что поделаешь, жизнь в гостиницах и различных притонах окончательно меня развратила, — философски заметил Борис. — Я стал неряхой.

— Как спалось на новом месте? — спросил Борис, отхлебнув остывающий кофе.

— Прекрасно, — ответила Ника. — Если бы ты еще не так страшно рычал во сне.

— Рычал? — недоуменно спросил Борис.

— Вот именно, — подтвердила Ника, лукаво посмеиваясь. — Потому что те звуки, которые ты издавал ночью, храпом никак не назовешь.

— Я храпел? — с удивлением спросил Борис.

Вот так незаметно подкрадывается старость, подумал он. В сознании Бориса такое физиологическое явление как храп было напрочно связанно с возрастными изменениями, иначе говоря, со старением. Борис вспомнил отца, который тоже к сорока годам стал выдавать во сне такие рулады, что постороннему человеку могло показаться, что где-то неподалеку идет артиллеристская канонада. Под этот шумовой налет Борис мог уснуть лишь тогда, когда обе двери — в его комнату и в родительскую спальню, были плотно закрыты. И как только матери удается это терпеть?

— Если ты надеешься таким способом от меня избавиться, — сказала Ника Борису, глядя на его расстроенное выражение лица, — то ты просчитался. Я все равно тебя люблю.

И Ника с чувством его поцеловала.

Несмотря на то, что по утрам Борису, что называется, “кусок не лез в горло”, приготовленный Никой завтрак он съел с удовольствием.

— Какие на сегодня планы? — спросил он Нику, допивая кофе.

— Это зависит от тебя, — сказала Ника.

— Я вообще сегодня не вставал бы с постели, — сказал Борис. — Тем более, что у меня есть уважительная причина.

Борис притянул Нику к себе и зарылся лицом в ее густые душистые волосы.

— Только боюсь, не дадут нам расслабиться, — сказал он. — Сюда придет твоя мать и потребует моей высылки, трибунала или моего расстрела.

— Не придет, — сказала Ника. — Мы вчера с ней целый день выясняли отношения. А если и придет, то ничего не скажет: она вчера так на меня кричала, что полностью сорвала голос.

— Не жалко мать? — спросил Борис.

— Жалко, — с готовностью подтвердила Ника. — Но даже мама не сможет прожить мою жизнь за меня.

— Ценное замечание, — сказал Борис. — Речь не девочки, но мудрой женщины. Ладно, я ненадолго. Зайду в комиссариат да навещу одного бедного сумасшедшего старика. Только вот побреюсь.

— Ну, а я приведу это жилище отшельника в порядок, — сказала Ника. — Если ты, конечно, не против.

— Квартира в твоем распоряжении. Только попрошу во время моего отсутствия не приводить сюда мужчин, а, если будешь приводить, постарайся сделать так, чтобы я об этом не узнал.

— Не узнаешь, — совершенно серьезно сказала Ника.

Посмотрев друг на друга, они расхохотались.

— Ладно, — сказал Борис, — только не думай изображать из себя Золушку. Тут лет десять никто порядок не наводил, задохнешься в пыли. Я пошел. Не скучай.

После пяти минут объятий и поцелуев Борису, наконец, удалось выйти из дома.

— Плох он совсем, — ответил отец Ваарлам на вопрос Бориса о самочувствии старика Христопродатиса. — Состояние его критическое: так говорит Рустам. Большая потеря крови, плюс ко всему цирроз печени и больное сердце. Но хуже всего другое: он не хочет поправляться. Он как сдувшийся воздушный шарик, из которого выпустили весь воздух — осталась одна телесная оболочка.

Отец Ваарлам еще не успел переодеться после утренней службы, поэтому находился при полном параде. В церковном облачении он выглядел строже и многим старше. Вид у него был уставший: еще глубже прорезались носогубные складки и вокруг глаз обозначились темные круги.

— Рустам говорит, что все, что могли, они сделали, и больше помочь ему они ничем не могут, — продолжал он. — Теперь все во власти божьей.

— Может, лучше перевезти его в Институт? — предложил Борис. — Я на приятельской ноге с Девилсоном — мне он не откажет. Возможно, там ему смогут помочь.

Священник грустно посмотрел на Бориса.

— Я не думаю, что это выход из положения.

— Почему? — спросил Борис. — Из-за твоих религиозных убеждений? Когда речь идет о жизни человека, не время и не место для предрассудков. Или ты просто не хочешь признать, что тебе нужна помощь человека, который тебе неприятен?

— Дело не в том, хочу я этого или нет, а чего хочет Христя. А он не захочет туда ехать, — сказал отец Ваарлам.

— Но он же не может отвечать за свои поступки, — возмутился Борис. — Он же сумасшедший.

— Не более чем многие в этом грешном мире, — возразил отец Ваарлам.

— Ну, это уже демагогия, — сказал Борис. — Значит, надо заставить его. Это же другая форма самоубийства, а вам должно быть известно, батюшка, — с иронией продолжал он, — что самоубийство — это наибольший грех.

— Может, сходишь, навестишь его в больнице, — неожиданно предложил отец Ваарлам.

— Я?! — удивился Борис. — Зачем?

— Может, тебе удастся вдохнуть в него желание жизни, — сказал отец Ваарлам.

— Мне? — спросил Борис. — Но почему не вы?

Он непонимающе посмотрел на священника, но тот не торопился вдаваться в объяснения.

— Ах, ну, да, — осенило Бориса, — я же ангел. Так, кажется, он считает. Но ты то понимаешь, что это чушь?!

— Не берусь судить, — сказал отец Ваарлам. — Может, это и чушь, но Христя в это верит. Ты бы мог ему помочь.

— Я же не психиатр, — попробовал отмахнуться от этого предложения Борис.

— А ему и не нужен психиатр, — сказал отец Ваарлам. — Ему нужна вера. А ты для него — ее живое подтверждение.

Священник испытывающе смотрел на Бориса и тот, наконец, сдался.

— Ладно, ладно! Я зайду к нему. Только не думайте, что я буду представляться ему как архангел Михаил или что-то в этом роде.

— С тебя это и не требуется, — улыбнулся отец Ваарлам.

— Спасибо и на этом, — проворчал Борис.

— Ну, вот и ладно, — сказал отец Ваарлам. — Я позвоню Рустаму, скажу, что ты зайдешь.

Великолепная программа, подумал Борис. Дома меня ждет Ника, а мне предстоит общаться с ненормальным стариком и пьяницей одноклассником. И все из-за каких-то псевдогуманистических побуждений. Боже, дай мне терпения!

В этот день комиссар полиции Орбинска полковник Серафим Морару был в очень плохом расположении духа. Об этом говорил его идеально отглаженный без единого пятнышка мундир, агрессивно торчащие в стороны усы и убийственный аромат неизвестного одеколона, очевидно, доставшегося ему по наследству. Комиссар был бесповоротно и неприлично трезв.

— Как продвигается расследование? — спросил его Борис.

— А никак, — сказал комиссар. — Тот парень стоит на своем: они хотели просто устроить шумовую акцию. А взрыв вызвал зеленый луч, который вырвался, как он утверждает, из шпиля здания.

— А что говорят его неукротимые друзья и, в частности, их атаман Эмиль Негро? — поинтересовался Борис.

— Ищи ветра в поле, — лицо комиссара приняло кислое выражение. — Мы нагрянули в старый город, да было поздно. Вся эта шайка ушла в глубь катакомб. А там сам черт ногу сломит. Можно целый год их искать. А у меня в штате десять человек.

— Ну, а в Институте? Может, есть какие-то свидетели?

— Опять этот Институт, — раздраженно сказал комиссар. — Как это мне надоело: как будто свет клином на нем сошелся.

— А чем ты недоволен? — спросил Борис.

— Мне с самого начала не нравилась эта идея: строить это здание в нашем округе, — признался комиссар.

— Тебе-то он чем помешал? — удивился Борис. — Я думал, тебя все устраивает.

— Ты сам посуди, — сказал комиссар. — На хрена козе баян. Раньше в округе полновластным хозяином был я, а теперь кто только не пытается меня погонять: и попечительский совет, сенатская комиссия, Интерпол. Все начальники. Раньше у меня один начальник был — министр. А сейчас? Я сам не знаю, кому должен подчинятся.