— Я в отпуске, Джон, — сказал Борис. — На трупы я насмотрелся в служебном порядке. Позвольте мне откланяться, здесь и без меня зевак хватает.
Борис поплелся обратно к рядам оцепления. Почувствовав на себе чей-то взгляд, Борис посмотрел в сторону. Это были все те же дети генетических экспериментов матушки-природы: бравые парни Утгард и Сигмунд. Они провожали Бориса недобрыми взглядами, в которых читалось плохо скрываемое раздражение. Проходя мимо них, Борис изобразил на лице улыбку и помахал им рукой. В этот момент солнечный луч, отразившись от зеркальных стен Башни, упал на их лица, и на какое-то мгновение он увидел пустые глазницы мертвецов и бесплотные скелеты, одетые в немецкие мундиры времен Второй мировой войны. Один из них был черным мундиром СС. Потерявший способность чему-либо удивляться, Борис, не замедляя шага, пошел дальше.
За линией оцепления, топчась, как молодой жеребец и взбрыкивая от нетерпения, весь в мыле наматывал круги Фридрих Изаксон. Увидев Бориса, он вовсю замахал руками.
— Эй, Борис, чито здесь происходит? Я слышал, здесь был взрыв.
— Всю жизнь мечтал сказать это, — сказал Борис, — без комментариев!
— Но коллега…
— Сейчас ты все равно ничего не узнаешь. Да я и сам ничего не знаю. Произошел несчастный случай. За информацией обращайся к комиссару или лучше к Девилсону. Хочешь сделать доброе дело? — спросил Борис.
Изаксон непонимающе смотрел на Бориса.
— Отвези меня в город — это лучшее, что ты сейчас можете сделать, — сказал Борис. Изаксон с сомнением посмотрел на ряды оцепления, затем перевел взгляд на Бориса. Сейчас он напоминал пресловутого Буриданова осла между двумя стогами сена: можно было попытаться разведать обстановку на месте, а можно было попробовать выведать информацию у Бориса по дороге в город. Мысли его лихорадочно носились в голове в поисках наилучшего варианта. Непроницаемые, словно вырубленые из камня физиономии американских командос склонили Изаксона в пользу второго варианта. Старый, неопределенного цвета, весь в пятнах шпатлевки “Лексус” соизволил завестись только после некоторых уговоров. По пути Изаксон не оставлял попытки разговорить Бориса.
— Ну, хоть намекните мне Борис: это арабы или, может быть, колумбийцы? Дайте хоть какую-то зацепку, проявите-таки профессиональную солидарность.
Борис посмотрел на него устало.
— Фридрих, наберись терпения: я знаю не больше твоего. Знаю, что произошел несчастный случай: есть пострадавшие. Бросьте суетиться, лучше расскажите какой-нибудь анекдот.
Изаксон немного помолчал, затем все-таки выдал:
“Пришла телеграмма Рабиновичу: “Волнуйтесь. Подробности письмом. Цукерман”.
Телеграмма Цукерману: “Чито случилось? Волнуемся. Рабинович”.
Телеграмма Рабиновичу: “Волнуйтесь. Кажется, умер Моня. Цукерман”.
Телеграмма Цукерману: “Так кажется или да? Волнуемся. Рабинович”.
Телеграмма Рабиновичу: “Пока да. Цукерман.”
Борис криво усмехнулся:
— Вот и волнуйтесь пока, Фридрих. Подробности узнаете позже. А мне вообще по барабану. Я на отдыхе.
Изаксон посмотрел недоверчиво.
— Бомба с выключенным таймером — это все равно бомба. А профессионал — это всегда профессионал.
— Профессиональное честолюбие сегодня побоку, — ответил Борис. — Я устал от всего этого. Фридрих, вы сможете довезти меня до дома?
— Конечно, — согласно кивнул Изаксон. — Показывайте, куда ехать.
Через пять минут Борис, поблагодарив собрата-журналиста, зашел в свой подъезд. В квартире, даже не разуваясь, он тяжело рухнул на диван. Вурдалаки, оборотни, зомби, ходячие мертвецы, чужие мысли в его голове — все это для меня слишком, думал Борис. А ведь меня предупреждали: сначала Жорка, затем отец Ваарлам, Рустам, наконец: в городе не все ладно. Сейчас Борис готов был признать все, что угодно: и то, что у него под влиянием жары и частых возлияний “поехала крыша”, и то, что весь город стал объектом каких-то экспериментов или большим полигоном для испытания нового психотропного оружия. Но то, что он, Борис Ласаль, — мессия, ангел, призванный искоренить зло во всем мире, — эта мысль в своей нелепости и грандиозности была для него хуже зубной боли. Если поверить полоумному Христопрадатису, то он должен запастись святой водой, березовыми кольями, серебряными пулями и с криком: “Долой!” идти на штурм Института. Надо позвонить Жорке, может быть, он что-то разнюхал. В конце концов — это же у него интуиция на грани предвидения. Но телефон одноклассника не отвечал. Предприняв несколько безуспешных попыток дозвонится до школьного друга, Борис опять залег на диван. Некоторое время он лежал, бессмысленно глядя в потолок, затем, как будто придя к какому-то решению, взял телефон и стал куда-то звонить. Определенно, у меня просто очень расшатана нервная система, уговаривал себя Борис. Надо просто хорошенько отдохнуть на каком-нибудь курорте, где не так одуряюще жарко. Можно слетать в Лозанну, подлечить нервы. Полюбоваться древним собором тринадцатого века, попробовать настоящий швейцарский шоколад, да и тамошнее вино, говорят, очень недурственное. Хотя от вина мне лучше все же воздержаться.
— Алло! Добрый день. Будьте любезны, дайте мне номер телефона справочной аэропорта.
Записав номер на пачке сигарет, он опять стал звонить.
— Добрый день! Скажите, пожалуйста, когда есть ближайший рейс на Женеву? Только через Вену? Завтра в четыре? Спасибо. Всего доброго, — Борис дал отбой.
— Возьми меня с собой, я никогда не была в Швейцарии.
Борис резко обернулся.
На пороге комнаты стояла Ника.
— Как ты сюда попала? — спросил ее Борис. Ее появление было для него полной неожиданностью, поэтому вопрос прозвучал довольно резко.
— Входная дверь была открыта, я и зашла, — просто сказала Ника. — Сначала я была в баре, но там мне сказали, что ты дома. За стойкой сидел один парень, такой смешной блондин, рассказал мне бородатый анекдот и все ждал, когда я начну смеяться: он мне и сказал твой адрес.
У тебя совсем крыша съехала, фратер, сказал себе Борис. К тебе пришла юная девушка, которая тебе нравится. Нет, не надо лукавить: в которую ты влюблен, а ты, как последний болван, устраиваешь ей допрос с пристрастием.
— Прости, у меня последнее время нервы ни к черту, — сказал Борис. — Заходи.
Возможность вот так просто покопаться в чужих головах быстро перерастает в привычку, и Борис как простой смертный не удержался от искушения узнать, о чем думает его девушка. Не тут-то было. Если Девилсон представлялся ему черной непроницаемой для его дара бездной, то Нику окружал светлый радужный ореол, через который тоже невозможно было пробиться, но который излучал сострадание и бесконечную любовь. Не абстрактную любовь к ближнему, а любовь к нему, Борису Ласалю. Чувство это было таким полным и всеобъемлющим, что Борис тут же позабыл и о Девилсоне с сотоварищами, о всех странностях, произошедших с ним за последнюю неделю, и о своей поездке в Лозанну. Для него осталась только эта комната, в которой были лишь он и она, мужчина и женщина. Видимо, что-то изменилось во взгляде Бориса, и Ника это заметила. Она подошла вплотную, и Борис, в который раз поразился, как свежо ее дыхание. Поцелуй ее был одновременно и робким, и страстным. Борис тут же на него ответил с тем чувством, на которое он только был способен.
Как писали раньше в любовных романах: “Время для них остановилось”.
Когда Борис проснулся, за окном уже было темно. Вернее это было ночное время суток. В окно ярко светила огромная кроваво-красная луна. Борис осторожно убрал руку из под головы Ники и тихонько, чтобы ее не разбудить, сполз с постели. В ванной он открыл кран он и пропустив воду, чтобы она была похолоднее, с наслаждением ополоснул лицо. Ну, что скажешь, спросил Борис свое отражение в зеркале. А что сказать, ответил он сам себе. Небо голубое, вода мокрая, а я люблю девчонку, которая годится мне почти в дочери. Борис поймал себя на том, что говорит точно так же, как герой боевика. Только жизнь, фратер, не кино. Что ты будешь делать, спросил он сам себя. Пока не знаю. Хочешь уехать? Хочу. А уедешь? Оставишь ее? Борис вернулся в комнату и посмотрел на спящую девушку. Ника не была девственницей, да Борис этого и не ждал. Он где-то читал, что среднестатистическая девчонка лишается девственности лет в пятнадцать, а то и раньше. Конечно, Ника не была такой искушенной в постели как Лорна, но она была так нежна. В какой-то миг Борису показалось, что Ника — это самое лучшее, что было с ним в жизни. Забрать ее с собой? Неплохо бы было. Неплохо, да не очень. Борис интуитивно чувствовал, что это не самая хорошая идея. Борису захотелось выкурить сигарету, и он вышел на балкон.
