На улице Рабочей стоял крохотный книжный магазин. Порывшись на его развалах, можно было обнаружить библиографические редкости. Запах книг притягивал меня сюда не меньше, чем в библиотеки. К тому же здесь можно было купить книгу, и она оставалась с тобой навсегда, библиотечную книгу рано или поздно надо было возвращать обратно.

В шестьдесят четвертом, поддавшись моему нытью, отец купил здесь роман Ивана Ефремова «Лезвие бритвы». Книга имела подзаголовок — роман приключений. Я и читал ее с этой точки зрения, только значительно позже понял, что Ефремов имел в виду приключения духа, а не тела.

Тогда еще я не был знаком с Ефремовым, но после «Лезвия бритвы» прочитал его повесть «Звездные корабли». Была она скучноватой. А потом мне открылся мир его «Туманности Андромеды». Роман показался холодным и стерильным, излишне торжественным. В таком мире жить не хотелось. Он был строг и отстранен, как икона в церкви. Наверное, идеологи партии решили так: коммунизм — это наша святыня, и нельзя позволить, чтобы ее лапали грязными руками. Стерильный холодный мир «Туманности Андромеды» подходил им как нельзя лучше. Из книги сделали икону. А ведь Ефремов создал великолепные романы «Великая дуга» и «Путешествие Баурджеда», у него была книга, похожая на гемму, — «На краю Ойкумены». Книги были наполнены жизнью, как она есть, и я восторженно проглотил эти книги, желая продолжения.

Что касается светлого будущего, то в повести Стругацких «Возвращение» оно выглядело привлекательнее. В таком мире хотелось жить, еще больше хотелось познакомиться и подружиться с живущими в этом мире людьми.

Книги формировали мое отношение к миру.

В тумбочке у отца хранился потертый синий «Декамерон». Это была запрещенная книга, мне ее не полагалось даже видеть, но кто может быть любопытней мальчишки, и могут ли от него быть тайны? Разумеется, что я нашел бессмертное творение итальянца Боккаччо и начал его читать. Передо мной предстал мир эротики и анекдота. И то, и другое меня уже весьма привлекало. Мы уже прошли через нескромные рассказы, подглядывания в деревянном туалете и в бане за женщинами, робкое лапанье девчонок в воде. Так вот, я сидел и читал в «Декамероне» новеллу о монахе Рустико, который учил некую Алибек загонять дьявола в ад. В это время пришел отец и, раздеваясь, спросил: «Чего читаешь?» Вместо ответа я показал ему обложку «Декамерона». «Хорошая книга», — рассеянно сказал отец и прошел в другую комнату, но тут же вернулся обратно. Вид у него был одновременно смущенный, встревоженный, возмущенный и озадаченный. Это я теперь понимаю, что смутился он из-за того, что стеснялся хранения неприличной книги в своей тумбочке. Встревожился, прежде всего, из-за того, что сомневался в моей способности адекватно оценить этот вид литературы. Возмущенный — ну, это понятно! — а озадачился он тем, что не знал, как правильно отреагировать на случившееся — то ли попытаться сделать вид, что ничего особенного не случилось, то ли немедленно подвергнуть меня порке, несмотря на мою больную ногу, и тем самым воспитать юного нахала в полном повиновении с патриархальным строем нашей семьи.

Что ему рассказывать, он бы не понял. Мы диалектику учили не по Гегелю. Основы эротической жизни изучали не по «Декамерону». Книга только способствовала пониманию сути вещей. К тому времени я уже начал осознавать, какое значение в жизни человека имеет секс. Но все равно, очень хотелось верить в любовь.

Отец работал преподавателем автодела в местном СПТУ. Странно, но учащихся этого профессионального училища отчего-то в Панфилово называли чигулями. Часть из них жила в общежитии, другая часть проживала на квартирах. Местные чигулей не очень любили. Иногда случались стычки, но до масштабных драк дело не доходило.

Чигули играли с нами в футбол. Мы были младше, но усерднее и обычно выигрывали. После футбольного матча мы, грязные, усталые и счастливые, садились на велосипеды и отправлялись на пруд. Самые продвинутые, у кого родители получали побольше, ездили на велосипедах с моторчиками. Очень было удобно — немного разгоняешься, нажимаешь на педали в обратном направлении, и велосипед едет сам, задорно тарахтя моторчиком и оставляя за собой дымный след.

Меня на велосипеде научил ездить Саня Галкин. Он приезжал с хутора Макаровский, что располагался в четырех километрах от Панфилово. Велосипед у него был «дамский», то есть без рамы впереди. Он посадил меня на велосипед и сказал, чтобы я крутил педали. После чего сильно толкнул машину вперед. И я, разумеется, сверзился в пыль. Он еще раз посадил меня на велосипед и снова сказал: «Крути педали!» После этого снова толкнул меня вперед. И я поехал, постепенно усваивая нехитрую истину, что самое главное в жизни — это постоянно крутить педали, не давая себе свалиться в пыль на обочине дороги. Это главное — крутить педали. В тот год мне исполнилось двенадцать лет, все мои сверстники давно летали на велосипедах, только я не умел ездить, отчего сам себе казался неполноценным. Саня Галкин восполнил этот пробел в моем воспитании и избавил меня от уже усугублявшегося комплекса неполноценности.

Это был мой последний год в Панфилово. Сестра окончила школу и поступила в педагогический институт. Родители решили переехать в город, чтобы сестра была у них на глазах. Разумеется, меня они взяли с собой.

В городе езда на велосипеде стала неактуальной. Там в достатке имелось других видов транспорта. Но каждый год, приезжая к бабке с дедом, я садился на велосипед. В Панфилово всегда находилось, куда на нем поехать.

В шестьдесят шестом я стоял в тамбуре и смотрел, как удаляются знакомые переулки. Мелькнул стадион, на мгновение остро запахло копченой скумбрией, потом протарахтел велосипед с моторчиком. Прошуршал слева ветвями селекционный сад, где так сладки были ворованные яблоки сорта «Золотой налив». Я отправлялся в будущее, но еще ничего не знал об этом своем путешествии.

Мне еще не раз предстояло возвратиться сюда. Каждое лето до самого окончания школы я приезжал к деду с бабкой, и каждый раз все это было путешествием в прошлое. Поезд был машиной времени, город был моим будущим, село — прошлым.

Знать бы, какую бабочку однажды я раздавил и по пути куда!

В сумке у меня были две книги — роман Г. Мартынова «Гианея» и выпущенный издательством «Мысль» роман Ф. Карсака «Робинзоны Космоса». Свое «Возвращение» мне еще только предстояло украсть. Мир был огромен, пространство впереди беспредельно, звезды светили как никогда близко — в космос уже полетела первая женщина Валентина Терешкова, и не было сомнений, что одним из космонавтов однажды стану и я.

Ради этого стоило жить.

Других целей мы перед собой тогда просто не ставили. Жизнью правила романтика: хотелось жить на разрыв души, поэтому никто не мечтал стать банкиром, а тем более бандитом.

Мы мечтали о большем. Банкирами и бандитами нас постепенно делала сама жизнь. Как и ментами.

Наивные и восторженные, мы вбегали в мир, совсем не замечая черных туч там, где вставало солнце.

Город стоял на берегу реки.

Провинциальный и тихий, нам после еще более глухой и тихой деревни он казался столицей. Мамаев курган был покрыт лесопосадками, на его вершине высилось какое-то сооружение, затянутое в леса, — тогда я еще не знал, что вскоре там появится разгневанная женщина с мечом, почему-то грозящим тем, кто живет за Волгой, хотя на деле немцы наступали с юга и с севера, с запада — откуда угодно, только не с востока.

Отец с матерью сняли квартиру — три небольшие комнаты в полуподвальном помещении частного дома по улице Колодезной в поселке Второй километр, который всегда славился шпаной и хулиганами. Дом располагался у подножия Мамаева кургана, от кургана его отделял лишь глубокий овраг. Восьмидесятая школа, в которую меня определили, была одной из последних городских восьмилеток, она размещалась в старом двухэтажном здании на краю оврага, но этот глубокий овраг отделял поселок от Газоаппарата и Красных казарм. Здесь, на дне оврага, рос богатый Шишкинский сад, который так назывался по имени своего создателя. Кем был этот Шишкин, как жил и как закончил свою жизнь, я так и не узнал, но в сад он вложил всю душу. К сожалению, несколько позже городские власти овраг начали замывать песком из Волги, и постепенно деревья скрылись под его многометровым слоем, а от озера, на берегу которого располагался сад, осталось лишь маленькое голубое блюдце, в котором мы купались в жаркие месяцы лета.