С. Васильев заметил, что крестным отцом Смотрова был, несомненно, Салтыков-Щедрин, от которого наш герой взял сарказм и резкое неприятие пошлости. Не знаю, не знаю. Многое у Смотрова от его собственных взглядов на жизнь.
Просто мы давно привыкли вгонять чужие мысли в привычные рамки. Нашли определение — влияние Блока, например, или Тарковского, и сразу успокаиваемся, ага, это уже понятно, а то все темнил.
Ирония, звучащая в стихах М. Смотрова, вуалирует многое, и прежде всего он старается спрятать свое нежное отношение к миру. Есть люди, которые стесняются живущей в них нежности.
Мы принимаем это за пародирование, за усмешку, а это всего лишь попытка спрятать себя.
Где-нибудь в камышах между Волгой и Доном
Озверевший от крови седой комиссар
Остановит обозы и спросит с поклоном:
«А куды это, братцы, везете товар?»
Поглядят мужики на того комиссара,
С расстановкой плюя на густой чернозем,
И ответят угрюмо: «Везем до базара. —
И добавят уклончиво: Сало везем».
Точно дымные запахи вражьих кочевий
Ненароком учуявший древний монгол,
Оглянется кругом комиссар со значеньем —
Исчезнет, как не было вовсе его…
Умея блистательно подхватить любые интонации, использовать любой стиль, М. Смотров играл, выдавая веселые и не очень кунштюки, а в них вдруг проглядывала философская глубина:
Как-то в армии хорунжий
Торопился на восток
И внезапно обнаружил
На дороге молоток.
«Эка пакостная штука, —
Крякнул воин. — Что я, жид?
На хрена мне эта штука?
И нехай себе лежит!
Были б это эполеты,
Чарка водки иль седло —
Это нужные предметы,
Это, значит, повезло».
Так сказал хорунжий бравый,
Ус кудрявый покусал
И, быть может, в бой кровавый
Снова дальше поскакал.
Он улыбался, вокруг смеялись, а смеяться-то было нечему.
Ученые, врачи, поэты,
Художники, учителя —
Цвет нации, в натуре бля!
Это не просто слова — это отношение к описанным категориям людей современных нуворишей и государства. Когда принимали закон о монетизации, Герман Греф и его присные утверждали, что протестов не будет, быдло на улицы не выйдет. Вот так они нас! В натуре бля!
В стихах Смотрова не усмешка — горькая улыбка.
Горит огромный склад товарный,
Струится в небо дым и вонь.
Сидит на камушке пожарный
И курит, глядя на огонь.
Открыты фас его и профиль
Кругом летающей золе.
А он сидит, как Мефистофель
С печатью думы на челе.
И очень может быть, пожалуй,
Не бог, не царь, не идиот,
А вот такой простой пожарный
Нам солнце разума зажжет!
Он ерничает, он использует демагогические приемы, прямо как наши современные политики, как это сделано в стихотворении «Гимн свободе», где при всех попытках что-то сказать, не сказано о свободе ничего. Он подражает Лермонтову, Некрасову и Пушкину, но в этих подражаниях живет его, чисто смотровская интонация. Он создал свою поэтическую интонацию, его невозможно спутать ни с кем.
Нельзя сказать, что сборник во всем удачен. Нет, автор грешит порой отсутствием вкуса, но это ведь дело наживное. Приходит время, и человек понимает, что был излишне прямолинеен и в чем-то неправ.
Мы видели повторение пройденного, жаль, что уже никогда не увидим работы над ошибками. Насколько мне известно, Смотров бросил писать и пополнил по примеру Рембо ряды счастливых торговцев необходимыми людям товарами.
Он партизанил в поэзии, теперь занялся саботажем. Поэзия без него проживет. Это я знаю наверняка. Проживет ли без поэзии Михаил Смотров?..
Часть вторая
Сидевшие в баре до нас
Теперь они смотрят на нас с портретов в коридоре Союзе писателей. Прожившие отведенный им век, оставшиеся на страницах своих книг и в воспоминаниях друзей и товарищей… Невозможно написать обо всех, но этого и не требуется. Оживит и сделает их реальными книга «Небесный ковчег», выпущенная друзьями и коллегами в память об ушедших.
Литературная жизнь продолжается и после смерти. У одних она короткая, как полет бабочки-поденки, у других растягивается на десятилетия и лишь у немногих и очень немногих — на века. Каждому лестно прожить долгую жизнь за могилой, чтобы шуршащие страницы твоих книг читались теми, кто пока еще не родился, чтобы они слышали негромкое биение твоей мысли меж черных типографских строк.
Они сидели в баре Дома литераторов до нас. Поднимали тосты, вели житейские разговоры, спорили по литературным вопросам, ссорились и говорили друг другу приятные и неприятные слова.
Я не стану писать обо всех, это невозможно, да я и не ставлю перед собой такую задачу Есть писатели, о которых сказано много — как хорошего, так и плохого, но больше все-таки хорошего. Есть писатели, которые ушли недавно и их имена еще на слуху. Но некоторые писатели незаслуженно ушли в тень, и мне прежде всего хочется вспомнить некоторых из них. Хотя бы по книгам, которые я читал. Портреты иных уже невозможно создать, воды Петы унесли воспоминания о них, как река Стикс, которая подхватила их души. В поредевшей стараниями многих библиотеке Союза писателей стареют их книги — у них уже желтая ломкая бумага, как кожа у чахоточных больных, выцветают, как глаза в старости, черные типографские строки, а главное — все дальше современность, описанная в них. Мир уходит вперед, он продолжает взрослеть, а они, измученные и надломленные войнами, житейскими катаклизмами и безжалостным временем, безнадежно отстают от него.
Библиотекари время от времени списывают их книги из фондов.
Утонувшие в Лете
Странно и грустно листать старые книги с пожелтевшими страницами. Каждый из пишущих в глубине души надеется, что повезет именно ему, и его не предадут забвению. Увы! Годы летят стремительно, и забываются имена, которые когда-то блистали.
Я открываю ежегодники «Литературный Сталинград», выходившие в городе в пятидесятые годы. Их много, они издавались каждый год, авторы надеялись остаться в человеческой памяти и верили в свой литературный талант. Забытые имена нашей истории, забытые имена людей, некогда отвечавших за литературную жизнь города. Удивляться, а тем более злорадствовать не стоит. В конце концов, Александр Сергеевич Пушкин тоже не творил в пустоте. Сколько писателей его времени сохранила людская память? Блестящие имена навсегда ушли в безвестность, и их помнят лишь литературоведы, библиографы и библиофилы. Все правильно — у современных авторов похожая литературная судьба: немногие прочитавшие их по-разному оценят степень таланта, но останутся миллионы людей, которые никогда не откроют их книг.
Инженеры человеческих душ сталинской эпохи. Это не преувеличение, они именно так именовали время, в которое писали свои книги. Инженерами — с легкой руки саркастичного Ю. Олеши — их назвал вождь, которому они безоговорочно верили.
