Иногда в выходные дни мы выбирались в город Сольнок и там всей семьей отдыхали. В косы сестры Наташки вплетали огромные газовые банты. Я в своем одеянии и штанишках на помочах напоминал иностранца. Да мы и были иностранцами в заграничной стране.
В Сольноке были бассейны, куда мы ходили купаться. Один был с горячей сероводородной водой, от которой пахло тухлым мясом. В нем обычно степенно сидели пожилые венгры. Некоторые в голом виде читали газеты. Однажды один венгр в этом бассейне плеснул мне в лицо водой. Я захлебнулся и долго кашлял и отплевывался. Венгр стоял рядом и обидно смеялся. Странно, прошло уже много лет, а я все помню свою недоуменную обиду. Этому существу нравилось обижать маленького человечка, каким был я. По своему характеру он вполне мог служить в концлагере, этот нехороший человек, а может, и служил. Все произошло в пятьдесят седьмом году, мне стукнуло всего четыре года, а со времени последней войны минуло всего тринадцать лет. Человеку, который меня обидел, радуясь этому, как развлечению, было лет сорок. Самое время отдохнуть от войны и забыть о том, что ты был эсэсовцем. Он не забыл. Но это уже зависит от состояния души.
Второй бассейн казался неглубоким, и вода в нем запомнилась мне теплой. Его называли малёчником, потому что в нем в основном купалась ребятня. Еще был огромный бассейн с изумрудной ледяной водой. В этом бассейне купались редкие мужики. Вот в малёчнике я и утонул. Стоял, держась за железные поручни, и глазел на окружающих. Потом поскользнулся и пошел на глубину. В глазах закружились разноцветные пятна, а в ушах зазвенело. Я бы обязательно утонул, ведь было мне тогда всего пять лет, но мое отсутствие заметила сестра и вытащила меня, дав таким образом прожить еще сорок с лишним лет, да и это время, думается, не предел. Что-то ждет впереди, знать бы только — что?
Когда отец уходил в отпуск, мы отправлялись на его родину. Дед Василий и баба Нюра жили на степной станции Панфилово, путь в которую лежал через пограничный город Чоп и столицу нашей Родины Москву. Ах, Москва! Помню ГУМ. «Все кто потерялся, встречайтесь у фонтанов!»
Изобилие игрушек. Автоматы, в которых можно было купить сигареты, спички, конфеты или просто подушиться одеколоном «Полет». Рестораны, в которых красиво и вкусно кормили. Зоопарк, который зачаровывал экзотическими животными и где можно было прокатиться в тележке, запряженной пони. И знаменитое московское эскимо, которое стоило около трех рублей.
Московский поезд, в котором подавался чай в тонких стаканах, установленных в тяжелые мельхиоровые подстаканники. Тот самый дорожный чай в специфических пакетиках, о котором я почему-то вспоминаю с особой грустью. Чай был густого янтарного у цвета и удивительно вкусен — с тех пор я такого чая не пробовал, хотя появилось столько сортов, только вот нет среди них того… К чаю полагалась маленькая пачка печенья.
Дед жил по улице Демьяна Бедного в доме номер тринадцать. Соседний дом принадлежал его брату Илье Степановичу Сенякину. У него был сын Владимир и дочь Раиса. Дочь оказалась подарком судьбы. Когда дед Илья вернулся с войны, жена Верка бросилась ему в ноги, а дочери было уже два или три года. При всем желании дед Илья не мог принять участие в ее рождении, но принял участие в воспитании. Кто из проезжавших солдатиков приходился отцом Раисе, трудно было сказать, да и бабка Верка ни в молодости, ни в старости об этом особо не распространялась. Скорее этот солдатик был неудачливым, поэтому и судьба Раисы оказалась соответствующей. До одиннадцатого класса она росла обычной приветливой девчонкой, бегала на танцы и ничем не выделялась из толпы сверстниц. Но после школы у нее появилось бельмо, которого она очень стеснялась. Раиса стала нелюдимой, редко выходила из дома, а потом и вовсе превратилась в затворницу, и только пасла коз в полном одиночестве. Можно представить, что она передумала в то время, когда лохматые разноцветные козы и глупые овцы грызли траву на пустырях. Замуж она, несмотря на все старания родителей, так и не вышла. Жизнь ее протекала в безвестности и глухой пустоте дома, где Раиса вязала на продажу пуховые платки, те самые платки, которыми славился север области и которые были ничуть не хуже оренбургских. Не знаю, сколько женщин носят оренбургские платки, но в воронежских и волгоградских ходит половина живущих в России. Тоскливая жизнь Раисы оборвалась после смерти деда Ильи и бабки Веры. Продав дом, она уехала к брату Владимиру, где через некоторое время скончалась от сердечного приступа.
Ее брат в отчем доме жил не долго. Однажды он влюбился, но родители были категорически против брака с любимой женщиной. Тогда Владимир уехал в Еланский район, где женился и народил пацана и двух девчонок. С родителями он долгое время не общался, и только в конце их жизни немного отошел сердцем.
Заграничного сына Николая с семьей дед с бабкой встречали трепетно и уважительно. Из-за границы отец всегда всем родственникам привозил подарки, каких невозможно было сыскать в сельпо. К тому же он был в то время строен, кучеряв, а форма придавала ему еще большее обаяние, и все усугублялось наличием красавицы жены.
При всем при этом семья наша, надо сказать, была патриархальной и хранила казачьи обычаи. Так, садясь за стол, никто не смел взять в руки ложку, пока это не сделает дед. Дед Вася степенно, как и подобает главе почтенного семейства, садился за стол, внимательно оглядывал расписную деревянную ложку и принимался хлебать борщ. Вслед за ним приступали к трапезе все остальные. Торопыга мог получить этой ложкой по лбу. Со мной так однажды и произошло. Но лоб у меня был крепкий, а ложке, видимо, уже пришло время — черенок треснул, и деду пришлось есть ложкой из нержавейки.
Помню, иногда из Михайловки приезжала моя тетка Антонина Васильевна, которая была почему-то записана на бабкину девичью фамилию и таким образом звалась Ивиной. Она была невысокой и грудастой, так называемой казачьей красоты, какой ее в то время изображали романисты, пишущие о казаках.
В то время я жаждал славы, поэтому нередко, подрисовав чернильным карандашом усы, выступал с сольными номерами, распевая перед родственниками популярные тогда песни: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» или «Прощай, Антонина Петровна, неспетая песня моя!» Последняя песня пользовалась бешеным успехом. Подозреваю, что любой другой исполнитель, даже Бернес или Утесов, такого успеха в нашей семье не имел бы.
Дед как раз затевался строить новый дом, и в его доме часто ночевали снабженцы из разных колхозов. Благодаря знакомствам такого рода, дед зарабатывал материалы, необходимые для строительства.
Мы отдыхали в Панфилово, общаясь с родственниками и знакомыми, изредка отец брал меня на рыбалку, но чаще мы отправлялись пешком на Американский пруд. Рядом с Панфилово находился поселок Красная Заря, который еще почему-то называли «Америка». Прямо в него упиралась улица Партизанская, которой заканчивалась деревня. Воистину, все смешалось в доме Облонских. По аналогии и пруд, расположенный там же, назывался Американским. Вообще-то, это была цепочка из трех прудов, разделенных плотинами. На берегу первого находилась звероферма, на которой выращивали песцов и чернобурок. Во втором пруду купались. На третий пруд водили на водопой скот. Пруд, в котором все купались, еще в то время зарос камышом. Если заплыть в глубину камышей, можно было заметить, как темнеет вода. Казалось, что в глубинах пруда живет доисторическое чудовище. На плотине росли могучие ветлы. К ветвям одной из них была привязана веревка, которая могла унести хорошенько раскачавшегося смельчака на десятиметровую высоту, откуда тот вонзался в воду, разбрасывая фонтаны брызг. На мелководье этого пруда бродили с бреднем, попадались красные, как медь, караси и черные от ила огромные раки, достигающие тридцати, а то и сорока сантиметров от хвоста до кончиков клешней. Раки возились в постепенно закипающей воде, краснели от тревоги и страха, впитывая в нежное мясо аромат укропа. Варили их сразу много. Не помню, пили ли взрослые под раков жигулевское пиво, но нам, малышне, восторгов хватало и без этого.
