Освальд Плебейский из поколения, обожженного войной в восемнадцать лет. В отличие от многих и многих поэтов, бездумно швыряющихся словом, он скуп, нет, не скуп, он бережлив, ибо знает цену слову.
…А пулемет свое долбит,
мол, ваше имя-отчество!
Заткнись ты!
Знаю, что убит!
Да умирать не хочется.
И это строки, которые никогда не написать тому, кто не был под огнем. Убивавший и умиравший сам, он знал цену слову. Слову и событию. Потому и он писал про убитого им врага:
— Убит! Убит!
А ветер хмуро
Ветвями ивы шевелит:
— Чему обрадовался сдуру?
Ведь человек тобой убит!
Мастер отличается от ремесленника тем, что постоянно работает на грани взрыва и гибели. Там, где посредственность только начинает разворачивать строфу, настоящий поэт уже ставит точку. И беспощаден к себе.
Вернусь домой — и не поверю,
И сам себя возненавижу.
Ведь это я, подобный зверю,
Добавил столько крови в жижу.
И мы бредем по этой жиже
Через горящие деревни…
А я в людей и в Бога верю,
А я и мухи не обижу.
И это я подобен зверю?!
Вернусь домой — возненавижу!
После тяжелого ранения он вернулся домой. Но «тяжело привыкшим ненавидеть учиться снова азбуке любви». Даже поэма о Павлике Морозове, написанная им, не явилась отпущением грехов и спасением от бдительного ока тех, кому положено. Он вернулся ненадолго — страна, которой требовались рабочие руки, призвала его еще раз — теперь уже в лагеря, огороженные «усатой колючкой». Так он стал представителем поколения, обожженного пламенем зоны. Разумеется, что это обстоятельство нашло отражение в стихах. Мир, где «надзиратель-дурак сапогами гения лупит в живот», где «зеки бродят, сходя с ума, воняя прело и кисло», где «режутся в лоскут воры и суки», где «в гаснущих душах, в истошном гаме Бог милосердный живет», нашел отражение в его стихах, колючих, как «усатая проволока».
Вышка, елка ли в Новом году?
Льдом ли сказочным терем оброс?
Весь горит в переливчатом льду
Часовой — голубой Дед Мороз.
Заключенные клешни, как раки,
Раскидали и грузно храпят.
Витька в темном и тесном бараке
Втихаря огибает ребят.
В грудь Мишаньки сияющей рыбкой
Он впускает свой нож голубой.
Так и умер Мишанька с улыбкой.
С Новым годом, стукач! Бог с тобой!
Вышка, вышка-то в этом году —
Берендеевский терем во льду!
Беспощадные и страшные строки.
Иного трудно ждать от человека, рожденного для любви, но волею судьбы вынужденного чаще ненавидеть, ведь война и тюрьма — это вечные потери.
Перипетии жизни привели его в Волгоград. Волга стала его родной рекой, как и вставший из праха город. Вместе с городом восставал к жизни и вновь учился любить ее Освальд Плебейский. Он учил молодежь в студии Волжского основам стихосложения и писал стихи сам, женился, вырастил детей, с удовольствием выезжал в составе творческих бригад в деревни и трудовые коллективы, он учился жить, он оживал, как оживает надломленный всадником красивый и колючий чертополох в донской степи.
Взять бы душу, да промыть под краном,
Смыть всю грязь налипшую и зло.
Чтоб она, качнувшись бликом странным,
Стала вновь прозрачной, как стекло, —
вздыхает он печально. Но «скулят в его глазах собачки» и выжжено все, выжжено все, выжжено.
И все-таки после пережитого он продолжает утверждать:
Что ранено — затянется,
Ненужное — забудется,
Хорошее — останется,
Задуманное — сбудется.
Можно быть совсем молодым человеком и писать так, словно ты обитатель богадельни. Можно быть стариком и жить так, словно ты только начал это делать. До самых последних дней голос Освальда Плебейского звучал молодо и звучно.
Беглец из дома престарелых?
Поэт.
Удивляйся, всему удивляйся!
Привыкать ни к чему не спеши!
Удивлением исцеляйся
От тенет и от пепла души.
Этот мир полон сказок и таинств.
Будь младенцем с нагою душой.
И услышишь, как бьется и тает
Сердце камня под женской ногой.
Давно замечено и не мной, что талант всегда отличает высочайшая внутренняя культура. Он начитан в силу того, что, творя сам, с любопытством косит глаз — а как это делают другие? В доме у Плебейского всегда были томики стихов, чаще из тех, что в те годы было просто невозможно достать, — Мандельштам, Цветаева, Ахматова, Пастернак, Кирсанов. Он любил поэзию и мог о ней говорить часами, говорить со знанием дела, цитируя любимых авторов.
Он ушел вместе с империей, в которой прожил трудную, горькую и все-таки счастливую жизнь. Наверное, в этом можно увидеть какую-то символику: империи распадаются, когда лишаются своих корней. Корни империи — настоящие люди, которые в ней живут.
В конце жизни О. Плебейский как бы подвел итог прожитому. Он написал строки, под которыми могли бы подписаться многие, ведь он облек в форму те неосознанные порой мысли, которые посещают старшее поколение:
Стареем мы — создатели империй,
Уходим мы — хранители империй,
Но верность нашей юности храним.
И, вслушиваясь в новые заботы,
Приветствуя пришествие свободы,
Мы плачем по империям своим.
Пора и нам подвести итоги. Вся его жизнь состояла из вечных и трудных дорог. Собственно, из дорог состоит любая человеческая жизнь. Одни ломаются на половине пути, другие едва осиливают первый подъем, и только те, кто знает цену жизни, проходят по этим дорогам с упрямым достоинством, чтобы в самом конце сказать:
Вставали и падали боги,
Поклонникам души дробя.
А я — человек эпохи.
А я — человек себя…
…Так жил и живу без утайки
Я, непокорный судьбе.
Ясный, как штык в атаке.
Мудрый, как вещь в себе.
Главным в жизни Освальда Плебейского была дорога. Он много повидал в детстве, восемнадцатилетним он прошел кровавые дороги войны, позже шел темными и удушливыми штольнями угольных шахт, в бесконечных казахских степях выполнял команды конвоя, исколесил Сибирь, да и по волгоградской земле поездил немало. А потому и мог сказать читателю:
Мои следы снега сотрут, стеная,
Дожди пройдут, по миру прозвеня.
И не жалея, и не проклиная,
Ты помолись дорогам за меня.
